Они полежали молча, и баба Поля, зная, что дочь не спит, сказала:
– А я было хатами поменялась. Приходил тут человек.
– На что же он менял?
– На свой флигель. Добрый флигелек, шелеванный. Земли там, правда, мало. Еще в додачу денег давал, – горделиво сказала баба Поля. – Аж две тыщи…
– Чего ж не поменялась?
– Да вот не схотела. Раздумалась… Привыкла к своему углу, к соседям. И могилка здесь Ванечкина. Не схотела. И я так планую, можа, не ломать мою хату вовсе. Вы рядом построитесь, земли хватит. А я уж по- старому. Базы да сараюшки можно поломать, срам один. А мой домик оставить.
– Ты чего это? – недоуменно спросила дочь, и слышно было, как кровать ее скрипнула. – Ты чего придумываешь? Места, что ли, не хватит?
– Да знаешь, доча, счас жизня какая пошла… Може, и мы, старые, виноваты. Но вот многие не уживаются. Ругня идет, нелады. А то бы я при своем домке жила да жила. Вам бы помогала, чем могла, а спать бы уж здесь. Сюда немного топки идет. Може, так лучше?
Снова скрипнула кровать, поднялась Мария и, найдя светлеющий проем между столом и печкой, вошла в материнскую комнату, нашла постель ее, рядом присела.
– Что с тобой? – спросила она. – Чего ты выдумываешь? Гляди, Федору не скажи. Он так уважает тебя. Меня если хочет укорить, то первые слова: «Ну нет, ты не в мать Полину». Чего нам с тобой не ужиться? Раньше, слава богу, уживались, а теперь… Сделаем отдельную тебе комнату, чтоб покойно было. Чего нам делить? Мы уж тоже не молоденькие. Так что не выдумывай, мама.
Долгий вздох был ей ответом. И не могла понять Мария, что в этом вздохе: вера в слова ее или все та же печаль. Спокойнее было подумать первое. Да и вправду, чего было горевать. Но вдруг новая мысль пришла в голову Марии, и она ахнула:
– Ма-ама… Ты о Ванечке, о могилке?.. Да? Ну, давай перенесем ее, а? Выкопаем, так ведь делают. На кладбище похороним, возле папы. Памятник поставим хороший. Давай, мама? Завтра Феде скажем и всё сделаем.
– Не надо. Ничего не надо. Он уже здеся прижился. Он нас не осудит. Я с ним нады говорила.
– С кем, мама? – испуганно спросила Мария.
– С кем, с кем… Да с ним. Во сне он ко мне приходил. Хорошо мы так поговорили. Я ему загадывала, вдруг, говорю, домок себе надумаю делать, а ты как раз посеред двора. А он говорит, ну и с богом, ну и стройся. Я не помешаю. Чужим только, говорит, меня людям не отдавайте. А с вами я буду… Хорошо так поговорили… – почти шепотом и более для себя, счастливо вспоминая, проговорила баба Поля и замолчала вовсе.
Мария пошла к себе и скоро заснула.
Баба Поля же почти не спала, долго лежала и поднялась до свету. Вовремя завтрак сготовила. И когда зять Федор уселся за стол, первым делом спросила его:
– Вы точно надумали строиться или еще прикидываете?
– Точно, мать Полина. Чего лучшего искать.
– А когда начинать думаете?
– Надо начинать. Вам же Олег вчера показывал план.
– Чего об этом зря воду лить, дите есть дите. А я тебя серьезно спрашиваю.
– А я серьезно и говорю, надо начинать. Вот справа, здесь, дом.
– Прям на картошке? Она уже цветет.
– Чего ж делать? Ждать картошку, а потом зимой строиться?
– Никогда-то вы по-умному не сделаете, – в сердцах проговорила баба Поля. – Нет чтобы упредить. Семена бы не тратила, не надрывалася. О-о, господи… – поглядела она на пышную зеленую ботву с фиолетовым цветом. И казалось бабе Поле, что никогда еще так хорошо не поднималась картошка, как нынче, и урожай она сулила невиданный. А теперь всему пропадать. Но тут мысли ее перекинулись к иному.
– Мария говорит, мою хату ломать, а я думаю, ни к чему эта спешка. Зачем? Дом домом, а мою хату вместо летней кухни оставить можно, – горячо убеждала она. – Мазанка крепкая, глина хорошая была, и лепила я ее хорошо, на руках выкатывала. Стоять ей да стоять. Чего зря деньги губить. Дом поставите, и моя хата не помешает, сколь простоит – и слава богу. Денежки целей будут. Она еще – о-о-о, многих переживет, – убеждала баба Поля.
Федор слушал ее, слушал, потом мягко сказал:
– Нет, мать Полина, давай уж одним махом. И дом, и летнюю кухню на месте хаты твоей. Чтоб уж все до дела. Сразу и материал брать, и людей, мастеров, нанимать не десять раз. Сразу в одно лето отстроимся, и потом голове не болеть. Сама подумай, хорошо ли будет: один год – стройка, другой год – опять канитель. Сразу-то легче и дешевле, согласись.
– Конечно, сразу оно… Ну, гляди, ты – мужик, хозяин, тебе видней.
– Вот и правильно, мать Полина. Ты не горюй, не горюй, не жалей. Все будет хорошо.
– Как же мне не жалеть! Ведь не дареное… Все руками вот этими… Везде сила положоная. Как ее не жалеть…
Федору жаль было старуху, но нечем было ее утешить, и он сказал:
– Что же делать, мать… Жизнь, жизнь…
– Жизня, жизня… – согласно ответила баба Поля и более разговоров об этом не заводила. Чего говорить о решенном.
Тем более что зять Федор с первого дня за дело крепко взялся, и негоже было у него под ногами путаться.
Уже через неделю во дворе словно цыганский табор поceлился: большая палатка стояла для жилья, у забора высились ровно сложенные штабели кирпича, лесу, надежно укрытые мешки цемента, груды песка, глины. Да уж забора-то почти не было. Пара звенок осталась, остальной убрали. Придавили бревнами, примяли смородиновые кусты. Хорошо хоть добрую не тронули, пахучую. И баба Поля этот куст выкопала и унесла подальше в огород, посадила. Хоть и не время, да все целой останется.
Но забор да смородина – все это мелочь, начало лишь. Все пустое перед страшным завтрашним днем, когда появится трактор, чтобы ямы для подвала выкопать и гаража, канавы фундамента, и заодно и смести со двора мазанку.
Баба Поля с утра поднялась угрюмой. Но не о мазанке, о доме своем, не о сыновьем тополе, которому тоже лишь день остался, не об этом почему-то думалось. Болела душа о картошке. Баба Поля ходила вокруг нее, глядела, рвала себе сердце.
В колено уже поднялась и дружно цвела картошка. Немного бы погодить, хоть недельки две, и рыть можно молодую картошечку. Ходила баба Поля, ходила и наконец не вытерпела, взяла лопату и ведро и начала копать.
Словно по живому резала, копала куст за кустом, обдирала белые грозди мелкой, в горошину, картошки, бросала их в ведро горсть за горстью. Рядка два вырыла, когда Мария к ней подошла.
– Ну, чего ты, мама, делаешь? Зачем?
– Хоть чуток, да нарою. Все не пропадет. Курям скормлю, – упрямо отрезала мать, не поднимая к дочери головы.
Дочь молча отошла. И хоть слова она не сказала, но баба Поля вслед ей со слезой выкрикнула:
– Я ее сажала, такую расхорошую. Сажала, чуть не померла, а теперь кидать!
Дочь ушла, ничего не ответила. А следом, немного погодя, объявился зять Федор. Вошел он во двор и, конечно, сразу направился к бабе Поле. В ведро заглянул, куст-другой отряхнул за лопатой и сказал:
– Ни к чему, мать Полина. Брось, переживем. Только надорвешься.
– Не надорвуся, – ответила баба Поля и запричитала со слезой: – Да ты глянь, чего делается! Какая расхорошая картошечка удалася! Да я сроду такой не видала! Счас бы полить ее хорошо и через неделю… – схитрила она, – через неделю на базар. Да ее с руками по рублю килограмм оторвут. Озолотимся!
– А строиться будем зимой? Так? – спросил Федор.
Баба Поля сразу отрезвела, подняла к зятю виноватое лицо, сказала:
– Да понимаю я… А вот… Делай все как надумал, я не перечу. А меня не трожьте. Я ее все одно не
