– А ты откуда знаешь? Родня, что ли?
– Мы тута все родня. Сейчас я тебя поведу, сейчас все будет. Встретим тебя как положено, – заторопился Тимофей Иванович, предвкушая добрую выпивку. – Моя теща, она твоей теще, Мартиновне, доводится сеструшкой двоюродной. Так что мы с тобой теперь… Я тоже сутки сидел два раза на станции. Один раз Шураня законопатила…
– Ну ладно, дядя, – остудил его приезжий. – Я такую родню знаешь где видал? Покажи и шагай куда шел. Ясно?
Голос был командный, ледяной, нельзя было его не послушать. Тимофей Иванович указал Раисы Челядиной дом, проводил взглядом приезжего, недолго погоревал, а потом понял: потеря невелика. С новостью о том, что к Раисе Челядиной приехал затюремщик – так его на хуторе загодя окрестили, – с этой вестью в любом дворе встретят и стаканчик-другой поднесут. И Тимофей Иванович вертлявой походочкой заспешил к Василисе Амочаевой. Там новости любили.
Приезжий человек, не торопясь, пошел к Раисиному дому, который приманчиво светил белой жестью крыши.
На первый погляд усадьба Челядиных смотрелась справно, хоть и домовничали в ней три вдовы: молодуха Раиса, муж которой помер пять лет назад, Мартиновна – мать ее, женщина преклонных лет, хоть и крепкая, громкоголосая, и трухлявая бабка Макуня, она последние годы ходила плохо, а все больше дремала да спала, обвыкаясь перед вечным покоем.
Хозяйничали бабы, но дом, поставленный Раисиным покойным мужем, светил оранжевой краскою, ставенки голубели; привалок прошлогоднего сена темнел на забазье, а рядом – нынешнего стожок; пышно зеленел огород, картофельник; возле двора в мутной глубокой луже, напущенной из водопроводной колонки, покрякивал добрый табунок белоперых уток – всё как у людей.
Но пристальный взор разом бы углядел, как пьяно похилился забор-штакетник на подгнивших столбах и чаканом крытая погребица, обнажив жердлявую хребтину, просила рук, из лета в лето зарастал жилистой крапивой обчинок летней кухни, которую хозяин начал, но до ума не довел. Высокая телеантенна заметно кренилась, крылатый ее венец, словно хищная птица, целился в печную трубу. Бабий двор он и есть бабий.
Челядины хозяйничали и жили втроем, отправив детей Раисы к доле иной. Парень учился в городском техникуме при заводе; вовсе далеко, под самую Москву, уехала меньшая дочь, на ткацкую фабрику по вербовке. И теперь в субботние да воскресные дни Челядины никого не ждали, о детях весть приносила почтальонка. Она же доставляла иные письма, от затюремщика, как называли его. Алешка Боровсков, свой непутевый хуторянин, отсиживая немалый срок за магазинную кражу, расхваливал тюремным дружкам хуторских вдовых баб, добро что адреса у них были простые, без улиц и квартир. И потекли на хутор непривычные письма. Первой откликнулась на зов Фаина Чертихина, потом Скуридина. А в округе на добрых мужиков давно уже был недобор, много их спивалось. А жизнь просила свое. Стали и Челядиным письма приходить. Ответно отправляли в тюрьму посылки с харчами. Но надежда была невелика, и думалось о будущем страшновато.
Хотя перед собой и людьми оправдывалась Мартиновна: «Тама всякие бывают. И хорошие. С женой не поладят или начальством – его на кукан. От тюрьмы да от сумы…» С ней соглашались. Но жутковатое «затюремщик» особо радоваться не давало. Надеялись лишь на Бога и ждали. И вот пробил час.
Во дворе Челядиных, когда подошел к нему приезжий, находились лишь двое старших – Мартиновна да бабка Макуня. В тени спасаясь от солнца, вязала пуховый платок Мартиновна, мать же ее, в теплой кофте усевшись на самом сугреве, сбивала масло в высокой дубовой пахтанке, уцепив стебель мутовки сухими немощными руками.
Приезжий подошел ко двору, увидел сидящих баб и стал их разглядывать, издали угадывая свою заочную подругу. Одна была совсем уж стара, не годилась и другая, хоть в такого рода знакомствах случается всякое: и чужие приглядные фотографии присылают, лишь бы уцепить, а там – бог в помощь.
Пристальный с улицы взгляд почуяла Мартиновна. Она голову подняла от платка, незнакомого человека увидела и спросила громко:
– Либо ищешь кого?
– Ищу, – ответил человек и шагнул ко двору, к забору. – Раиса Челядина не здесь живет?
– Тута… А чего она вам?
Незнакомец открыл калитку, во двор вошел, сказал:
– Константином меня зовут, Костей. А Раиса кто будет?
Женщины разом оставили свои дела, угадав пришедшего. И не столько имя им помогло – у бабки Макуни новой памяти вовсе не было, – они угадали его по чужому обличью, короткой стрижке, неробкому взгляду. Он был вроде из военных: высокий, поджарый, строгий.
– Господи, – поднялась Мартиновна. – Значит, вы… ты, значит… – сбилась она, не зная, как гостя величать. – А Раиса на обеденной дойке у коров. Проходи, проходи, чего посеред двора. Давай твои вещи.
С резвостью, неожиданной для ее большого, грузноватого тела, Мартиновна чемодан унесла на крыльцо и притащила стул, поставив его в тени.
– Садись, садись… Передохни. А Раиса скоро подойдет. На дойке. Во-он слыхать, доят.
В хуторской тиши явственно слышен был негромкий зуд компрессора, что доносился от летнего лагеря, от плотины.
– Чего попьешь? Компотцу или молочка? Кислого, пресного? Может, закусить желаешь?
– Закусывать будем потом, когда Раиса придет. А молочка бы неплохо, – голос приезжего помягчел.
Пока Мартиновна бегала из дома в погреб, приезжий решил познакомиться с бабкой, которая с его приходом будто обмерла, лишь глаза ее помаргивали. Старуха разменяла девятый десяток, как говорится, доживала век, за дочерью да внучкой не особо бедуя. Покойный Раисин муж иногда во хмелю гонял жену и тещу, старую Макуню не трогал. После смерти его она плакала. Сама вдовея с молодых лет, к дочерниному долгому вдовству привыкнув, Макуня историю с заочным знакомством внучки всерьез не приняла, полагая это баловством, от жиру. И когда соседи при случае спрашивали ее о Раисиных новостях, она отвечала, поджимая губы:
– Овечки глупые, посылки шлют. А он – убивец иль чего украл в магазине. Жених… Да его сроду не выпустят, таковского.
Макуня знала точно, что добрые люди по тюрьмам не сидят, но особо не горевала, полагая умереть до той поры, когда заявится затюремщик.
А теперь он стоял рядом и спрашивал:
– Дышишь, бабушка?
– Дышу, сынок, дышу, – через силу ответила Макуня, боясь голову поднять и поглядеть в страшные глаза.
– А что работаешь?
– Масло пахтаю.
Приезжий вынул из сухих бабкиных рук высокую бочечку пахтанки в темных обручах, поднял крышку, дырчатую веселку, внимательно оглядывая снасть, отпил из пахтанки кисловатой сметаны, чмокая губами.
«Полпахтанки зараз выдул, – рассказывала потом Макуня соседским старухам. – Глоть да глоть, губищами чмок да чмок».
– Сколько ж тебе, бабушка, лет?
– Много… – ответила Макуня.
– А все работаешь, помогаешь?
– Стараюсь.
– Ну старайся, отрабатывай харчи.
Макуня хоть и отвечала в лад, но ничего уразуметь не могла. Лишь последнее ударило в голову – «работай…» и про харчи. Показалось, будто упрекнул приезжий ее и работать велел. Уцепив руками веселку, Макуня по-молодому зашлепала ею. Руки скоро начали неметь, пот прошиб, но страх был сильнее.
Мартиновна наскоро собрала на стол: молоко да яйца.
