– Перекуси, перекуси, пока туда да сюда.
Она уселась против гостя, глядя, как ловко тот управляется с яйцами, хлебом да молоком. Руки у мужика были крупные, пальцы сильные, с круглыми, словно ореховая скорлупа, ногтями. А зубы не свои, железные, но работал он ими исправно, острый кадык ходил энергично туда-сюда. И глядя на эти ручищи, на крепкую шею, на всю могучую стать, Мартиновна затосковала. «Документ бы проверить… – думалось ей. – Может, это вовсе не тот, какой писал, а вовсе другой, бугаина…»
Все знала, сама к Боровским ходила, письма читала, глядела фотографию, но казался ей издали этот человек не страшным. Писал, что сидит за пустое, люди подвели. Заранее утешала себя: «Всякие в тюрьме…» Но теперь по взгляду, по могуте, по ухватке поняла: не зазря сидел, посадили за дело.
Хотелось проверить документ, но как… Может, позвать бригадира? Казалось Мартиновне, что иной, подставленный и оттого страшный человек пришел в ее дом.
Приезжий, не чинясь, съел все поданное, закурил.
– Может, на речку сходишь? – предложила Мартиновна. – Тут близочко, в низах за огородом.
– Неплохо прохладиться, – оживился приезжий.
Мартиновна полотенце вынесла, указала тропку, а когда скрылся гость за деревьями, она, отбрасывая притворство, кинулась к бабке Макуне:
– Мама, мама… Как он, на твой погляд? Ты много жила, повидала…
Макуня, без устали пахтавшая масло, лишь теперь опомнилась, бросила веселку и проговорила шепотом:
– Чистый затюремщик. Кабы он нас не поджег. Надо спички похоронить и людей упредить.
Мартиновна лишь махнула рукой, минуту-другую посидела, обдумалась и пошла в дом. Пока гость ушел, она собрала в узелок деньги, Раисино кольцо да сережки, сберегательную книжку, новенькие паспорта, лишь недавно полученные, и отнесла к соседке на всякий случай. А лишь потом принялась к обеду готовиться. Как-никак в доме был гость, весть о котором уже пошла гулять по хутору вместе с досужим Тимофеем Ивановичем и докатилась до Раисы.
В летнем лагере над плотиной у пруда кончали дойку. Стадо черно-пестрых тяжелых коров уже прошло через доильные станки и на просторном базу, у яслей, похрумкивало сочной зеленой люцерной. Последних коров додаивали, последние молочные фляги тащили к машине-молоковозу.
От хутора по дороге подкатил к летнему лагерю Амочаев мальчонка, ерзая в раме великого ему велосипеда. Останавливаться он не стал, сделал круг перед машиной и доильными станками и выкрикнул громко:
– Тетка Раиса! Бабаня велела переказать: к тебе жених приехал из тюрьмы!
Крикнул и, завернув, снова покатил на хутор той же дорогой. Велосипед под ним вилял, велик он был для мальчонки.
Конечно, новость услыхали все: и Раиса Челядина, и другие доярки, и шофер молоковоза, и зоотехник – тушистый молодой мужик, к каждой дойке приезжавший на собственном красном «Москвиче».
Услыхав новость, Раиса обмерла. Кое-как додоив и выпустив из станка последнюю коровку, она поглядела вокруг, словно проверяя, все ли слыхали; поглядела, убедилась, и яркая краска стыда кинулась в лицо, даже слезы подступили.
Раиса Челядина родилась здесь, на хуторе, возрастала возле матери своей, Мартиновны, бабы очень неробкой, мужиковатой. Но иная кровь превозмогла. Раиса и статью была не в мать: худощава, подбориста, лицом белява – ступала по земле, словно аккуратная белая курочка. А уж характером и вовсе… Мать ее могла любого перешуметь. Раиса с малых лет росла тихомолом, замуж пошла – отдалась в чужие руки и волю, овдовев – снова мать во всем слушалась. Такая уродилась.
И теперь ей было стыдно, срамно. Смеялся шофер молоковоза:
– Невеста, тащи скорей молоко! Тебе женихаться, а мне – работа!
Улыбался зоотехник. Бабы спешили высказаться:
– Раиса, взаправду, что ль? А молчишь?
– Да не видала я никого.
– Значит, с автобусом прибыл. Амочаевы, они чисто все знают.
– Ты беги. Мы уж доделаем.
– Куда бежать?
– Как куда… Встрень человека.
– Там мама да бабаня встренут.
– Ба-ба-аня… – передразнили ее. – Он на бабаню, что ль, приехал глядеть? А то разинешь рот, жениха и уведет Нинка Сытилина.
Раиса в ответ лишь вздохнула и понесла тяжелую флягу к машине. Потом заторопилась, быстро-быстро доильный аппарат помыла и фляги, бабы поняли ее, отошли. Но Раиса спешила не домой. Ей хотелось быстрее уйти отсюда и к дому ехать одной, чтобы опамятоваться, подумать.
Закончив дела, она села на велосипед, закрутила педалями, но отъехав, сбавила ход и дальней дорогой, в объезд, через плотину, через луг, медленно покатила. К чему спешить? Что судьба уготовила – того не минешь. Но доброе ли впереди, как знать.
Историю с перепиской и заочным знакомством затеяла мать. У самой Раисы не хватило бы смелости. Адрес добыла мать, но писала, конечно, Раиса. Фотокарточку отослала, получила ответную, собирала посылки. Тянулось дело…
За глаза, по письмам Раисе будто нравился человек. С фотокарточки глядел нестарый, приглядный мужчина, несколько, правда, суровый на вид. Но до улыбок ли там! Раиса заочника жалела, думала о нем по-доброму. И для себя хотелось жизни. Вдовья судьба несладка. А веку – сорока нет, жить да жить.
Без мужа провела Раиса пять лет. При нем – покойнике, – хоть и забурунном, как-то складывалось все не видя: словно сами собой приходили дрова, сено, уголь, зерно. Потихоньку новый дом вырос. А ушел он, и в бабьих руках, пусть и работящих, сквозь пальцы текло. За пять лет летнюю кухонку и ту не могли поставить. Да что кухня… Коридор к дому дед Архип все лето лепил, вышло курам на смех – какая-то скворечня. А денежки взял.
А для души, для сердца – без дружечки какая боль… Милая на лицо и нравом, словно трава покорная, Раиса мужиков манила. Липли к ней и свои, женатые, и чужие. От своих она отстранялась, жен совестясь. С чужими иной раз сходилась. Лето прожила с заезжим шофером, другое – с командированным веттехником. И тот и другой обещали серьезное. Она слабо верила, но поддавалась. Слова обманные пила, словно мед, отзываясь на них бабьей лаской. Обещали многое… Но по правде случайные ее дружки и сама она словно игрались в игру, у тех были семьи и дети, у Раисы двое на шее висели да мать с бабкою. И о чем тут речь… Но словно перед собой и людьми они оправдывались серьезным загадом наперед.
Сватались за Раису местные, но все – люди нестоящие, горькая пьянь, каких жены прогнали.
Словом, в пятилетнем вдовстве сладкого было мало, и потому так хотелось хорошего впереди.
Дорога, которой Раиса поехала, вела за речку, за вербовую урему, потом просторным лугом, который раскинулся широко: от горы Бычок до Ярыженского хутора, до песков Ярыженских и, считай, до леса на Бузулуке. Теперь в летнем полудне после доброй весны с дождями луговина сочно зеленела и простые цветы ее – алый клеверок, белые кашки, желтяк – пестрели по зелени, уходя вдаль и вдаль.
Дорога вела околесом, но приходила на хутор. Пора было прибиваться к дому, там ждали.
По хутору Раиса катила быстро и опустив глаза, ей казалось, что в каждом дворе уже знают все и судят.
А той порою в низах челядинской усадьбы над речкою обживался гость ли, новый ли хозяин.
Тропка, которую указала Мартиновна, вела межой по огороду, где лишь распускали плети поздние огурцы, стрельчатый лук стоял в колено, цвел горох. Приезжий поискал огурчик, не нашел, выдернул белохвостую редиску, обтер ее, похрумтел. На гороховой грядке в зеленой гущине набрал горсть стручков и на ходу шелушил их, выбирая губами молодые сладкие горошины. За огородом начинался старый сад с непролазным вишенником, колючими тернами, корявыми яблонями и старой грушей-дулиной с могучей высокой кроной.
Сойдя с тропы, приезжий стал пробираться через садовую гущину, словно птица небесная пробуя все подряд: кислые яблоки, жесткие груши, красные уже вишни. На обережье, подле воды, на садовой опушке сыскал он земляничную крохотную поляну, она цвела белым и алела спелыми пахучими ягодами. Приезжий
