они поздоровались, пожимая друг другу руки. А рученьки были что у одного, что у другого – лопатистые. И сами мужики под притолоку, плечо в плечо. Бригадир, правда, был потушистее и старше.
Поздоровались, поговорили о том о сем.
– Работать думаешь? – спросил Чапурин.
– Надо, – коротко ответил Константин.
– Это правильно. До пенсии тебе далеко. Специальность имеешь?
– По моей специальности у вас работы нет.
– Тогда иди паси. Новый гурт молодняка нам дают. Дня через три пригонят. Николай Скуридин и ты. Он болел, а нынче опять берется.
В шумной тесноте двора и застолья отыскали Николая. Он после болезни только отходил, с восковым лицом, худой до невозможности, мослы все наружу.
– Бери напарника, – сказал ему Чапурин.
– Возьмем, – легко согласился Николай. – На коне сидишь?
– Не приходилось, – ответил Костя.
– Ну, не беда. Подберем тебе кобыленку какую посмирней. Трю-юшком. А там обвыкнешься, и в казаки примем.
На том и сговорились.
Скуридин на гулянке и раз-другой к новому напарнику подходил. Он быстро пьянел, после больницы в чем и душа держалась.
– Будем пасти, – говорил он. – Я всю жизнь при скотине. Будем пасти… Кобыленку тебе подберем. Триста рублей гарантия.
Потом его жена увела, никакого. А челядинский зять весь день на гулянке пробыл и ушел на своих ногах.
Дома Раиса и теща его разговор с управом одобрили.
– Хорошая работа… – довольно гудела Мартиновна. – Скотники ныне у Бога за пазухой. Мыслимое дело: то триста рублей, а то и боле…
– Позавтракаешь и пообедаешь горячего, – заботилась Раиса. – В обед отдохнешь. А на другой день – дома. Работают люди.
– Такие зарплаты… – гнула свое Мартиновна.
О деньгах Костино сердце не особо болело. Манила пастьба через день. В другом ремесле – шофером ли, на тракторе, за станком – всю неделю привязанный. А здесь с передыхом.
Через два дня пригнали с центральной усадьбы гурт молодняка. Смирную кобылу для нового скотника подобрали и оборудовали, и дело пошло.
Первые дни, приучая скотину к новому месту, Костя с Николаем пасли вдвоем.
Хуторской луг лежал за речкою, просторно раскинувшись до самого Ярыженского хутора, до песков. Когда-то он заливался вешней водой, теперь плотины мешали. Но и сейчас луг оставался богатым. Нынче весенние дожди да тепло взбодрили траву, она поднялась пышно, хоть коси. Поднялась и цвела простыми цветами луговины.
Два гурта молодняка, дойное стало да хуторские коровы паслись теперь на лугу, иногда забредали козы. Но последние больше любили обретаться на солонцах да песках, похрумкивая сибирьком, полынью, а то и молодой вербой. Вдали у Ярыженского хутора еще два гурта виднелись ясным крапом. Пастись было вольно.
К обеду, когда припекало солнце, в парной духоте, в безветрии звенели над лугом оводы. Заслышав их, скотина тревожилась, стремилась убежать, задирая хвосты.
А с утра пастухам можно и подремать. Бычки идут неторопко, кормясь. Луг просторный, не скоро их заворачивать.
Николай Скуридин дремал на коне. К седлу он уже прикипел за долгие годы. Легкий телом, сутулый, он сжимался комочком и, бросив поводья, подремывал, опуская голову на грудь. Через время вскидывался, глядел на скотину и опять сникал, словно старый коршун на сугреве.
А новый пастух, зять челядинский, на кобыле сидел по-мужичьи, колом, в седле елозил, натирая пах. И все стремился к земле при удобном случае. Там было покойнее. Расстилал он телогрейку, ложился, но не брал его сон. Позвякивал удилами конь, тревожа, муравьи беспокоили, букашки. Костя вскакивал, тряс телогрейку.
– Пыль вытряхиваешь? – спрашивал Николай.
– Кусаются. Еще тарантул заползет.
– Чего это такое?
– Ядовитые пауки.
– Бабы у нас ядовитые, – смеялся Николай. – Но они сюда не доберутся.
Хутор лежал вдали за речкой, за вербовой, садовой гущиной и отсюда казался малым. За хатами его, за кладбищем тянулись поля наизволок, к Вихляевской горе. Просторно было, покойно. Солнце взбиралось круче, припекало.
– Скотины сейчас немного, пасти можно, – говорил Николай. – Лишь поглядывай, чтоб не смешать гурты. Можно пасти. И платят неплохо.
За эти дни Николай с Костей узнали друг о друге все.
– Мы должны по килограмму привеса брать, – убеждал Николай. – Да. Вплоть до килограмма и выше. По такой траве… И хорошо получим. Ты не горься, и алименты заплатишь, и тебе останется.
Поднималось солнце, начинало парить. Скотина чуяла оводов, тревожилась. Кончалась покойная пастьба.
– Может и забзыкать, – говорил Николай. – Задерет хвосты и на баз. Не удержишь. А и удержишь, так кормиться не будет. Как оглашенная бежит, и всё. Головы не опустит. А мы бзыка обманем.
Обступали просторную луговину пологие холмы, рассеченные теклинами и балками. Зеленели холмы травой, хоть и не луговой, в колено, но едовой, сизый полынок, свистуха, чилига, вострец, а местами, в падинках да по отрожьям, вовсе хорошие были попасы.
– Это Батякина балка, Терновая, Козиная падина, Лучка, Каргали, Краснов курган, Веселый, – называл Николай места здешние, им исхоженные вдоль и поперек.
Завернув скотину с луга, погнали ее вверх, уходя из парного душного полудня к свежему степному ветерку.
– И ты так-то всегда, – учил Николай. – Скотина нудится, ты ее на бугры, над балочками, чтоб ветерок обдувал, на ветерок. Одну неделю, положим, Батякиной балкой, потом Терновой, а той – роздых. Не толочи траву. Потом Лычкой, Козинкой.
Поднимались вверх и вверх. Хутор уходил. Сочно зеленела, пестрея, внизу луговина. Темнела обережная гущина, кое-где речка посверкивала. Округа ширилась, открываясь с каждым шагом просторнее, и уже виделся хутор Вихляевский в садах, синело Ильмень-озеро, белели пески, Малые Городбища открывались, Большие, Летник и совсем далеко – Бузулук, скрытый уремным лесом. Словно расступалась земля, забирая у неба новые и новые версты.
Николай Скуридин долго болел, в райцентре в больнице дважды резали его, и не верил никто, что он выживет. Он выжил. И вот теперь сидел на коне. Эти первые дни радовали его возвращением к привычной жизни. Там, на больничной койке, у смерти под крылом, грезилось ему что?.. Ребятишки, жена, хутор, эти места, в которых провел он жизнь. Так хотелось сюда. Рвался хоть и помереть, но дома.
И теперь с новым напарником Николай был разговорчивее обычного.
– У меня-то четверо, – повторял он в который раз. – Врачи говорят – на пенсию. А пенсией семью не продержишь. Работать начну, враз оздоровею.
Он был худ, желтолиц, да еще редко брился. Седая щетина вовсе старила. Это на лицо. А в душе он чуял живость и верил, что теперь от болезни ушел.
Светило солнышко, и живое тело коня будто добавляло свою кровь горячую в человечьи жилы. И чуял Николай, как прибывают силы. Он говорил живее, улыбка теплила лицо.
– А поить будем у Пяти колодцев, у Чурьковых ключей. Я там колодки сделал, трубы повставлял.
И словно виделись Николаю эти места, тенистые, укромные, там и скотине покойно переждать дневной жар и самому пополудновать.
