- Как проходит расчистка территории? - интересуется Гербович.
- Работают два бульдозера, - информирует Овечкин. - Нашли в снегу пять бутылей глицерина.
- Это наш! - восклицает Галкин.
- Почему твой? - обижается Бардин.
- Одна бутыль разбилась, - продолжает Овечкин.
- Это твоя! - великодушно говорит Бардину Галкин.
- Хорошо, делим пополам, - идет на компромисс Бардин. - По рукам?
- По рукам, - соглашается Галкин.
- Разделили? - с усмешкой спрашивает Овечкин. - Ну и молодцы. Глицерин я забрал себе. Пойдет вместо антифриза.
- Это произвол! - вскакивают одновременно Галкин и Бардин.
- Ладно, разберемся, - сдерживая улыбку, говорит Гербович. - Что у вас, Юлий Львович?
- Предъявляю претензию Петру Федоровичу, - решительно заявляет Юл. Сахаров разгуливает по эстакаде как канатоходец. Ему, при его комплекции, лень, видите ли, спускаться вниз. А техника безопасности?
- Шкуру с него спущу, - обещает Большаков.
- Выражаю также надежду, - сурово продолжает Юл, - что 'подрывные элементы' выберут для своих забав полигон на другом конце Антарктиды.
- Но ведь это случайно, - в десятый раз оправдывается Силин.
- Случайно или не случайно взлетают на воздух люди, медицину это не интересует, - парирует Юл. - Главное - что взлетают.
Григорий Мелентьевич Силин тяжело вздыхает - крыть нечем. Несколько дней назад он приказал очистить от мусора довольно-таки захламленную территорию Мирного, и сводная рота борцов за санитарию и гигиену воздвигла и затем подожгла целый Монблан разного хлама. А под снегом таился оставшийся в наследство от одной из предыдущих экспедиций баллон пропан-бутана. Баллон взорвался, украсив Мирный великолепным фейерверком. К счастью, никто не пострадал. Лишь инженерсейсмолог Сергей Просвирнов долго не мог прийти в себя: его датчики показали, что произошло крупнейшее в истории человечества землетрясение.
- Предупреждать надо, - хватаясь за голову, стонал Просвирнов.
- Обязательно, Сережа, обязательно, - успокаивал его Силин, исключительно довольный тем, что не пришлось прибегать к помощи медпункта.
Принимается решение: мусор сжигать только на окраинах Мирного.
- Здесь давно уже пора начать археологические раскопки, - говорит Гербович. - Трудно даже себе представить, сколько всякого добра скрывается под снегом. Идет выгрузка с корабля - и вдруг на несколько дней налетает пурга. Люди забывают, что где лежало, и пиши пропало.
- Есть даже знатоки, - добавляет Силин, - которые 'точно знают', где что похоронено. Кладоискатели!
- А ты зря, Григорий Мелентьевич, насчет знатоков иронизируешь, возражает Большаков. - Берусь составить карту кладов, лежащих под снегом на Моренной сопке.
Над Большаковым посмеиваются, и напрасно: я сам был свидетелем того, как под его руководством на Моренной сопке, или просто на Морене, как ее называют, производились исключительно удачаые раскопки. Когда возникла нужда в давно списанном фрезерном станке, Большаков за несколько часов разыскал и откопал его на Морене. Нужен был дефицитный провод, металл - Большаков брал лопату и уезжал на Морену. Так что вскоре насмешки прекратились, чтобы смениться чуть ли не суеверными восторгами по поводу необыкновенных кладоискательских способностей главного инженера.
Совещание заканчивается. Все начальники отчитались, получили задания и расходятся по рабочим местам. Ухожу и я, чтобы записать своя впечатления, ничего не перепутать. Когда я прилетел в Мирный, Гербович тактично обратил мое внимание на лежащую под стеклом газетную вырезку: '... Вчера в Мирном был ветер 30 метров в секунду при температуре 60 градусов ниже нуля', невообразимая чушь, над которой смеются поколения полярников. Намек я понял и принял к сведению.
Не доверяй первому впечатлению, читатель!
Пришло время рассказать об одном участнике антарктической экспедиции, незаурядная личность которого произвела на меня наиболее сильное впечатление. Но к такой оценке я пришел далеко не сразу. Поэтому прошу принять эту порцию размышлений как закуску перед блюдом, которое по вине новара задержалось на кухне и подается со значительным опозданием.
Первое впечатление самое верное? Чушь! Убежден, что этот афоризм просто словесная красивость, порожденная поверхностным умом. Первое впечатление редко бывает верным. Это было бы даже обидно для человека - быть сразу понятым, словно ты не венец творения, вершина и гордость живой природы, а только что продравший глаза и с тупым изумлением взирающий на мир щенок.
Есть две возможности понять человека: либо пережить вместе с ним острую ситуацию, либо съесть пуд соли. Лучше, конечно, острая ситуация, но ведь не всегда под рукой окажется более или менее подходящий пожар или наводнение. Надежнее всего соль. Проживешь с человеком кусок жизни, увидишь, как он работает и как относятся к нему люди, над чем он смеется и что его печалит, и, может быть, поймешь его. Во мне всегда вызывает сочувствие работник отдела кадров, которому для понимания человека выделяется от силы десять-двадцать минут. Согласитесь, что нужно обладать проницательнейшим умом, чтобы за столь ограниченный отрезок времени определить, кго к тебе явился на прием - гений или прохвост.
Вот почему кадровик вынужден верить не человеку, а его документу человека в дело не подошьешь...
Итак, не доверяй первому впечатлению, читатель, и тебе не придется себя упрекать, как пришлось автору этих строк.
Вернусь немного назад, к периоду нашего перехода в Антарктиду. Начальника экспедиции я видел ежедневно на диспетчерских совещаниях, проходивших под его председательством. Руководство 'Визе', начальники антарктических станций и отрядов собирались в конференц-зале, а к десяти часам из смежного с залом кабинета выходил Владислав Иосифович Гербович и садился в свое кресло во главе стола. Замечаний опоздавшим он не делал, не слушал их оправдательного лепета и лишь бросал на них мимолетный взгляд, который нарушители дисциплины с приплатой обменяли бы на самую жестокую выволочку.
С первого взгляда Гербович к себе не располагал - слишком суров и неприступен. Казалось, он делает максимум возможного, чтобы подчеркнуть грань, разделяющую простых участников экспедиции и ее полновластного начальника. Правда, знавшие его люди говорили, что Гербович ни шагу не ступит, чтобы снискать себе дешевую популярность, что раскроется он потом, в деле, но для меня это было слабым утешением - шло время, а о человеке, возглавляющем экспедицию, я почти ничего не знал.
Попробую нарисовать его портрет.
Очень высокий, как теперь говорят, баскетбольного роста сорокадвухлетний человек, стройный, как только что выпущенный из училища офицер. Широкие плечи, мощная грудь, мускулистые руки изобличают большую физическую силу, - пожалуй, начальник был самым сильным человеком в экспедиции. Иссеченное полярными ветрами неулыбчатое лицо, твердые скулы боксера, под прорезанным глубокими морщинами высоким лбом - холодные, со льдом светлые глаза. И неожиданно тихий, спокойный голос: когда начальник говорил, воцарялась полная тишина, иначе ничего не услышишь.
Раза два я вынужден был по делам обращаться к начальнику; оба раза он с пониманием отнесся к моей просьбе, но не дал ни единого шанса перевести разговор на внеслужебные темы. Теперь-то я понимаю, что не только я к начальнику, но и он ко мне присматривался, но тогда каждая встреча оставляла осадок неудовлетворенности и, признаюсь, детской обиды: неужели, черт возьми, он не находит во мне ничего интересного? Неужели он бесконечно далек от всего, не имеющего отношения к дрейфующим и антарктическим станциям? И есть ли вообще у него друзья?
Потом я узнал, что друзья у него есть и ноша их нелегка: с друзей Гербович спрашивал куда строже, чем с остальных подчиненных; узнал, что круг его интересов широк и разнообразен, что у него есть своя, выработанная годами точка зрения на взаимоотношения начальника с коллективом, начисто исключающая всякую фамильярность и превыше всего ставящая уважение и доверие, завоеванное в совместной работе; что сын сибирской крестьянки и потомка бунтарей-поляков, сосланных царем 'во глубину сибирских руд', он
