языке, что, когда Светлана, вся перемазанная, возвращалась в каюту и пересказывала услышанное, у меня иной раз волосы вставали дыбом. Постепенно, однако, все привыкли при Светлане быть сдержаннее на язык, тем более что она своей детской непосредственностью могла загнать в тупик кого угодно. Раз кто-то возьми и брякни: 'Скотина и трепло твой Петька!' И Светлана тут же бежит выяснять: 'Дядя Петя, а почему ты скотина и трепло?' - 'Кто сказал?!' 'Дядя Коля'. И начинаются неприятные объяснения.
Очень любила дочка сидеть в каюте капитана, пить лимонад и беседовать о жизни. За столом у нее было свое место, рядом с капитаном. На судне все знали об этом, и 'забронированный' за Светланой стул никто не занимал. Однажды она согнала со своего стула начальника политотдела пароходства. Вежливо, но безапелляционно она заявила: 'Дядя, уходи, это мое место!' Тот был страшно удивлен и даже шокирован, но под общий смех уступил место 'даме'. Во время приемов она вела себя сдержанно, следя лишь за тем, чтобы окурки не бросали мимо пепельницы. Светлана была очень строга, не один недостаточно культурный 'дядя' багровел, когда его уличали в разных грехах - причем во всеуслышание. Но все послушно выполняли ее указания, а уходя, почтительно прощались: 'До свиданья, Светлана Ивановна!'
Пыталась она перевоспитать и своего любимого 'дядю Ваню'. Капитан курил трубку, а Светлана хотела приучить его к папиросам: 'У папы есть, я принесу'. Иван Гаврилович сопротивлялся, тогда она стащила у него трубку и спрятала. Еле нашли.
Во время сеансов кино в зале стоял стон от ее комментариев: 'Дяди, приготовьтесь, скоро будете смеяться!' или: 'Ой, сейчас его убьют, будет очень страшно!'
Так и жила Светлана на корабле, который стал ее домом. Не любила ходить на берег в гости, скучала по судну, тормошила меня. 'Пошли домой!' Любила только бывать у Наташи, дочки моего друга Николая Наумовича Громова, линейного механика пароходства. Дочку свою, как и я, он растил без жены, с той только разницей, что на берегу.
Однажды, когда нам предстоял тяжелый рейс, Громов уговорил меня на две недели оставить Светлану у него. Первый день она провела спокойно, а потом начала плакать: 'Хочу в море!' Не спала ночами, потеряла аппетит и так тосковала, что Громов дни считал до моего возвращения. Застал я Светлану исхудавшей и очень возбужденной. Не дав мне и слова сказать, тут же оделась, побежала на судно, проверила, все ли в порядке, здоров ли 'дядя Ваня' и проспала в своей каюте чуть ли не сутки. Больше я ее ни разу нигде не оставлял, хотя мать в каждом письме писала: 'Будь серьезнее, что ты мне морячку растишь, отдай внучку!'
Но я все не решался, не мог от сердца оторвать; думал, что она еще долго будет со мной. Проплавали мы вместе всего три года. А получилось вот что. Шли мы из Петропавловска домой, в проливе Лаперуза попали в сильный шторм и решили переждать его в японском порту на Хоккайдо. Когда местные власти нанесли визит нашему капитану, в каюте их, конечно, 'принимала' Светлана. Об этом узнали корреспонденты, и на следующий день к нам на борт явилась женская делегация, которая преподнесла 'хозяйке судна' кимоно, цветы и разные игрушки.
А через некоторое время в Находке мне показали японскую газету, в которой довольно мило рассказывалось о Светлане, но с неожиданным выводом в СССР, мол, не хватает детских учреждений, и поэтому моряки вынуждены плавать с детьми. И мне сказали:
- Тимофеич, дорогой, мы все понимаем, но и ты пойми нас...
Пришлось мне взять отпуск и отвезти своего 'морского волчонка' к матери в Мариуполь, где она жила вместе с братом, работающим на Азовстали. Проводы Светлане устроили, как уходящему в отставку адмиралу: подарили полную матросскую форму, разных сувениров, конфет - еле увезли... Приехали в Мариуполь, а Светлана только успела оглядеться - бегом к морю. Сразу стала пользоваться у сверстников огромным авторитетом! Она смотрела на проходящие суда и рассказывала, где мостик, бак, полубак, каюты. Сверстники только рты раскрывали. И про китов, что в Охотском море видела - показывая руками, какие они, киты, огромные.
Так и осталась в Мариуполе, полюбила бабушку, и началось ее настоящее детство...
Новолазаревская
Ангел-хранитель 'Оби' в Пятнадцатую экспедицию работал на совесть: к мысу Острому мы пришвартовались без всяких хлопот: припай, как и в Молодежной, унесло в море за несколько дней до нашего прихода. И Владимир Александрович Самушкин, начальник Новолазаревской, был откровенно счастлив: разгружаться можно прямо на барьер! Это большая удача, далеко не в каждую экспедицию здешняя природа бывает так добра к полярникам.
Я смотрел на свободное ото льда море, мысленно застилал его покрывалом припая и вспоминал рассказы Гербовича, Семочкина, Титовского, Самушкина и других ветеранов новолазаревцев; видел наяву, как проваливаются в трещины тракторы и тягачи, которые покоятся где-то совсем рядом на дне морском, переживал дни и ночи тяжелейшей разгрузки на этом припае, когда никто из ее участников не знал, что готовит ему грядущая минута.
Тяжел и коварен лед у бывшей станции Лазарев! Но не менее тяжела и коварна дорога от моря к Новолазаревской. Девяносто километров этой дороги - суровое испытание воли и мужества для идущих санно-гусеничным путем.
Неделю назад, когда мы были еще на Молодежной, Иван Петрович Бубель рассказывал:
- В Седьмую экспедицию, закончив зимовку на Новолазаревской, мы вышли встречать 'Обь'. Наш поезд состоял из двух тягачей и вездехода, на котором шел начальник станции Рогачев. Только сделали первые километры - началась пурга, видимость исчезла, мы сбились с курса, проскочили поворотную точку и попали в зону трещин. Мы поняли это, когда второй тягач завис одной гусеницей над трещиной и повалился на бок. Вытащили его на буксире, переждали пургу, оглянулись и ахнули: вокруг колоссальные разломы, шириной до трех-четырех метров! Теперь, чтобы выйти на трассу, нужно снова их форсировать, другого выхода нет. Так и сделали: проскакивали трещины на полном ходу, как бы прыгали через них - полмашины проходило, зад проваливался, потом сани проваливались. Но ничего, обошлось. Дальнейший путь к припаю был спокойным, мы думали, что самое страшное позади, но только опустились на припай, снова замело, а 'Обь' у кромки льда, в двадцати километрах. Видимость - ноль, и 'Обь' с помощью радио потянула нас к себе по локатору:
- Двести метров - прямо, поворот налево, еще сто метров, сделать поворот...
Двадцать километров преодолевали восемь часов, но вышли прямо к борту. А вездеход с Рогачевым заблудился, у него не было рации. Мы же обвязались веревкой, ходили вокруг по припаю, но вслепую, локатор нам помочь не мог: как потом выяснилось, между 'Обью' и вездеходом лежал огромный айсберг. А когда через сутки метель стихла, оказалось, что весь припай взломан и наш тягач утонул - мы сразу не могли его поднять на борт, уж очень мело. Вездеход же нашла поисковая партия и доставила его экипаж на 'Обь'...
Вскоре после швартовки были выгружены на барьер 'Аннушки', за несколько часов их привели в 'христианский вид', разогрели моторы, и начались полеты на Новолазаревскую. На 'Аннушках' перевозили малогабаритные грузы и продукты, топливо и различное оборудование будет переправлено на санно- гусеничном поезде. Если не произойдет чрезвычайных происшествий, этот поход займет трое суток - немного по сравнению с походом на Восток, но, как говорят водители, 'нервы пощекочет - будьте покойны!'
Но вот пришла моя очередь лететь на станцию. Не отрываясь, я смотрел на петляющую под нами гусеничную колею. Ну и дорога! Под нами расстилался ледник, испещренный бездонными трещинами, размывами, образованными талыми водами. Я смотрел вниз и диву давался - как это ухитряются механики- водители выходить из коварного лабиринта. Здесь и в ясную погоду черт ногу сломит, не то что в пургу.
- Как по минному полю ходят, - словно услышав мои мысли, с уважением сказал Афонин, летевший этим же рейсом.
Кстати говоря, первым из советских людей на оазисе Ширмахера, где расположена Новолазаревская, побывал именно Афонин. Это произошло в феврале 1959 года, когда Владимир Васильевич на вертолете перевозил грузы с 'Оби' на станцию Лазарев. 'Улучил свободную минутку и полетел со своим экипажем на Ширмахер!'
- А с какой целью? - поинтересовался я.
- А ради любопытства! - засмеялся Афонин. И показал на горный склон, у которого тогда приземлился. - Только в то время здесь было пустынно и безлюдно. Поглядели мы на эту красоту и полетели обратно...
