лишь одно открытие: я экспериментальным путем установил, что вода в здешних озерах значительно холоднее, чем в Черном море в разгар купального сезона. Не знаю только, сочтет ли возможным ученый совет присвоить мне за это докторскую степень без защиты диссертации.
- Сочтет, сочтет, - заверил я. - А в какой одежде вы спускались в озера? Не в костюме Адама?
- Почти, - ответил Слава. - В плавках. На них, правда, я надевал кожаные штаны, затем облачался в свитер и в прорезиненный герметический костюм. И чувствовал себя превосходно, хотя температура воды была от нуля до четырех градусов тепла.
Беседуя таким образом, мы забрались на гору и присели на нагретый солнцем валун. Слава, как и мой Димдимыч, очень любил Ширмахер и не без грусти с ним расставался. Расставание это скрашивали сундуки, набитые разными камнями и научными материалами.
- Хочу определить, - постепенно увлекаясь, рассказывал Слава, когда Ширмахер выполз из ледников. Для этого нужно произвести разносторонний анализ осадков, оставшихся в озерах неприкосновенными, в отличие от морен, по которым прошлись ледники. Анализ годовых слоев осадков позволит определить возраст оазиса. Для этого и приходилось спускаться с аквалангом в озера и бурить вручную скважиды. Осадки я забирал при помощи специальной трубки. Вода в озерах прозрачная, но живности никакой. Сверху меня, конечно, страховали веревкой, так что ничего особенного и опасного в таком нырянии не было.
- Наоборот, сплошное удовольствие, - подхватил Димдимыч, похлопывая друга по плечу. - Распарился под жарким антарктическим солнцем - ныряй в манящую прохладу!
- Какой главный вывод вам удалось сделать? - поинтересовался я.
- Данные пока предварительные, - ответил Слава. - Но картина вырисовывается такая. За год в озерах откладывается примерно 0,2 миллиметра осадков, а общая их мощность достигает метра и чуть более. Значит, возраст оазиса колеблется где-то в пределах пяти тысяч лет. Именно тогда он освободился от ледников. Конечно, вывод этот приблизителен, нужно еще и еще раз проанализировать материалы. Так что пока я могу записать на свой лицевой счет только создание практической методики работы с аквалангом в условиях Ширмахера.
- Не так уж и мало, - подытожил Димдимыч. - Если в будущем здесь станут проектировать курортные пляжи, твои рекомендации будут бесценными!
- А есть ли в этих местах какая-нибудь растительность? - спросил я. - Ну, не деревья, конечно, а кустарники, лишайники?
Слава подмигнул мне и засмеялся.
- Вам уже небось рассказали?
- Про что? - искренне удивился я.
- Про лиственницу.
На моем лице отразилось такое недоумение, что Слава не стал тратить времени на дальнейшие расспросы.
- Ребята на станции часто задавали мне вопросы о животном мире, растительности, рельефе Антарктиды. Я отвечал по мере сил и возможностей, устраивал что-то вроде бесед. Особенно любознательным был наш повар Гена Саньков по прозвищу 'Кулибин', названный так за то, что постоянно выдвигал смелые гипотезы и феерические проекты, изобретал вечный двигатель. Гена так привык к этому прозвищу, что даже на своем сундуке написал фамилию 'Кулибин'. И вот однажды он пришел и говорит:
- Как это так - в Антарктиде нет деревьев и кустарников? Это ты ввел нас в заблуждение. Вот в Мирном - пожалуйста, растет хвойное дерево. Кажется, лиственница.
- Кто тебе сказал такую ерунду?
- Да я своими глазами видел, на островке!
Я лихорадочно порылся в памяти: нет, не может такого быть. А Кулибин ссылается на авторитет начальника станции Сергеева, который якобы мог подтвердить эту чушь. Потащил меня к начальнику, и тот действительно подтвердил: 'Да, растет дерево, сам видел'.
- Может, в кадке? - пытаю я.
- Нет, не в кадке. Живое дерево.
Я растерялся и побежал к Бабуцкому.
- Ты много раз бывал в Мирном. Скажи, видел дерево?
- Видел.
- Живое?!
- Ну как тебе сказать... Не совсем. Нейлоновую елку.
Хохот!
Тут лишь я сообразил, что эти черти меня разыграли, и придумал план мести. Сговорился с радистом и сочинил радиограмму, призывающую комсомольцев собрать цветной металлический лом. Комсомольцев у нас было двое, Кулибин и Яблоков. Они восприняли радиограмму всерьез и целый месяц собирали консервные банки, ржавую рухлядь, не замечая, как потешается вся станция. Целую гору собрали и... заслужили благодарность от начальника: 'Спасибо, очистили станцию от мусора!'
Слава пошел готовиться к отлету, а Димдимыч, выполняя свое обещание, повел меня осматривать грот.
Димдимыч - человек абсолютно хладнокровный и невозмутимый: за восемьдесят дней нашего плавания я всего лишь два раза видел, как в нем клокотали страсти. Впервые, когда в один солнечный день он разобрал и бережно покрасил детали гидронасоса, терпеливо дождался, пока они не подсохли, и столь же бережно начал собирать прибор. 'Разве так собирают? пренебрежительно сказал один матрос, вышедший погулять на палубу. - 'Вот как надо это делать!' И быстро, уверенно собрал насос, расцарапав и ободрав свежую краску. 'Я, знаешь, механик, - проникновенно сообщил непрошеный помощник. - Душа по работе горит!' Димдимыч сердечно его поблагодарил и, отчаянно чертыхаясь, снова разобрал насос для покраски.
После этого случая Димдимыч долго сохранял спокойствие и невозмутимость. Гена Арнаутов, его постоянный оппонент, возмущался: 'Скажи, почему ты всегда всем доволен, всегда высыпаешься и никогда не устаешь? Ты робот? Ну, повысь голос, докажи, что ты человек!' На что Димдимыч отвечал: 'Мой принцип - тратить свои нервные клетки на творческую работу, а не на бесплодную болтовню, ничего не дающую уму и сердцу'. Перебранка этой парочки доставляла мне большое удовольствие. Гева клялся и божился, что рано или поздно он выведет 'робота' из равновесия, но я бы не решился утверждать, что эти попытки завершатся успехом.
Так вот, второй раз я видел Димдимыча взволнованным на Ширмахере. В особенности тогда, когда мы ползали по гроту. Именно ползали, причем по-пластунски, лишь изредка вставая во весь рост, когда узкий коридорчик, расширяясь, превращался в зал для приемов высоких гостей. Впрочем, после второго или третьего зала я передвигался уже исключительно на четвереньках: ледяной пол был такой скользкий, что, когда я гордо поднялся, расправил плечи и сделал шаг вперед, мои унты стремительно рванулись к потолку, а тело, совершив изящный пируэт, грохнулось на лед с такой силой, что грот огласило прекрасное и долго не смолкающее эхо. Димдимыч даже замер от восторга, прислушиваясь, и несколько раз приставал ко мне: 'Повторите, пожалуйста, свой номер, это было так восхитительно!'
Так, кое-где на четвереньках, кое-где ползком, по-змеиному изгибаясь и сворачиваясь в кольца, я под восторженные восклицания Димдимыча (который, кстати говоря, с возмутительной легкостью передвигался на своих двоих) преодолел метров сто самого скользкого на свете льда, выполз, еле волоча ноги, наружу и тупо уставился в залитое солнцем пространство. В ушах звенело, а тело ныло, словно меня забивали вместо сваи в мерзлый грунт.
- Ну как? - победоносно спросил Димдимыч.
Я честно и недвусмысленно ответил, что грот произвел на меня сильное впечатление. Гирлянды двух- трехметровых сталактитов, свисающих, как волшебные светильники, необычайно эффектные залы, словно созданные необузданной фантазией художника, - все это свидетельствует о том, что я прополз, безусловно, по самому красивому ледяному гроту в мире. Других гротов я, правда, не видел. Димдимыч недовольно поморщился, и я тут же добавил, что никоим образом не желаю охаять грот, ибо уверен, что природа лишь однажды может создать такое чудо, потому что... Димдимыч прервал мои излияния и потребовал, чтобы я пошел вместе с ним осматривать второй грот, от чего я решительно отказался, поскольку раз природа
