- Пухов?
- Он тоже, но в меньшей степени. Пухов взбрыкивает, когда у него есть выбор. Недели через две он окончательно примирится с тем, что альтернативы нет, и - полярная косточка все-таки! - будет с достоинством нести свой крест.
- Дугин, что ли?
- Дался тебе Дугин! Вот уж кто меня абсолютно не волнует! Будь объективен, Веня: из всех нас именно Женька был последовательным от начала до конца. Николаич считает, что лучшего подчиненного и придумать невозможно, хотя, честно говоря, я бы придумал. А больше всех других, детка, меня беспокоишь ты.
Я уже догадывался, что он к этому клонит, и морально готовился к разоблачению своей сущности, но тут дверь распахнулась и на пороге показался Николаич. Он был в одном исподнем и в унтятах - никогда в таком виде он на людях не показывался. Он кивнул, Саша тут же выбежал; я вскинулся было за ним, но Николаич взглянул - будто пригвоздил: знай, мол, свое место, вахтенный, Все равно сидеть спокойно я уже не мог и тихонько выбрался в кают-компанию. У дверей комнаты начальника человек пять замерли вопросительными знаками, прислушивались, а оттуда доносился кашель хриплый, нескончаемый, со стоном. Как ножом по сердцу... Потом кашель утих, на цыпочках вышел Саша с окровавленным полотенцем, сделал знак - и все разошлись.
Никто больше ко мне не заходил, я сидел пригорюнясь и думал об Андрее Иваныче и его печальной судьбе. И еще о том, что я действительно осел и псих. Андрей Иваныч, может, помирает, и никто жалобы от него не слышал, а Вениамин Филатов, здоровый жеребец, только тем и занят, что суетится вокруг своей страдающей личности и сеет смуту. И еще недоволен, что Николаич, у которого лучший друг на глазах чахнет, волком смотрит! А за какие такие заслуги он должен мне улыбаться? За то, что я на Востоке придумал дать дизелю 'прикурить'? Так это мне было по должности положено. А за что еще? Каждый божий день начальнику от меня беспокойство: он скажет да, я - нет, он - белое, я - черное... Ну, какого хрена лезу в бутылку? Взять тот самый самолет. Ведь кожей чувствовал, что правильно они тогда от него отказались, сам бы себя истерзал, если б летчики погибли, а выскочил, речи толкал! А почему? А потому, что боролся за справедливость: раз мне положено - клади на стол! Какая там справедливость! За Надю боролся, сил нет, как соскучился. Вот и получилось, что интерес мой был шкурный. Ладно, остались, вой не вой ничего изменить нельзя. Николаич честно говорит, так, мол, и так, придется существовать на станции, где почти ничего интересного для жизни нет, а Веня Филатов - тут как тут: 'Все хорошо, прекрасная маркиза!' Пухов на начальника бросается - Веня на подхвате, с дружеской поддержкой; Груздев бунтует - Веня радостно бьет во все колокола, Дугин слово скажет - Веня с цепи срывается.
Так за что он будет мне улыбаться? Да на его месте я сам бы такого типа не замечал! И тут меня озарило: я вдруг понял, почему на душе дерьмо.
А понял я это так: размечтался, представил себе, что входит Николаич, кладет руку мне на плечо и говорит: 'Осел ты, Веня. Неужто не понимаешь, что не Дугина, а тебя люблю?'
Даже какая-то дрожь пробила от этой фантазии: уж не есть ли это главная моя мечта? Саша мне как родной брат, Андрей Иваныча всем сердцем уважаю, и они ко мне с отдачей, и это для меня крайне, просто исключительно важно. Но раз уж я сам с собой разбираюсь по большому счету, то мне в жизни не хватает одного: чтоб Николаич мне улыбался. Тьфу ты, улыбался - тоже слово придумал... Чтоб он в меня поверил! Узнал, что я считаю его самым железным мужиком, готов за ним куда угодно, а все, что болтаю против него,- это не мое, это потому, что он очень ошибается и любит Дугина, а не меня.
И еще в одном я разобрался: раньше я Женьку за человека не держал потому, что он на Востоке скрыл правду и смолчал, когда Николаич вешал на меня всех собак за аккумулятор; потом обнаружил, что Женька вообще подхалим, и стал его презирать, а когда узнал, что он спас Николаича, то к этому законному чувству приметалась черная зависть.
Кажется, полжизни отдал бы, чтоб спасти Николаича и стать его другом! А вместо этого стал кем? 'Цыплячьей душой', как он обозвал, не называя фамилии!
Ну, вот и все ясно. А то - 'заснуть бы па полгода... целых полгода сыреть в этой дыре...' Эх, Николаич, не знаешь ты, какого младшего кореша получил бы на все свои зимовки! Я ведь не Женька, который любит тебя, как прилипала акулу, я бы к тебе - бесплатно, всей душой!
Сидел я, мечтал, расслюнявился, войди сейчас Николаич - кажется, бросился бы ему на шею, повинился за все... Ну, конечно, этого бы я не сделал, но как-то по-другому посмотрел, что ли... Веня, дурья голова, двадцать шесть тебе стукнуло, а лаешь ты из подворотни на каждую телегу, как безмозглый щенок. Хоть бы Саша пришел, он смеяться не будет, он поймет...
Меня залихорадило, как случалось тогда, когда в голове из такого вот сумбура вдруг складывались и рвались на бумагу какие-то слова. Да знаю, что никакой я не поэт, это Андрей Иваныч по доброте душевной намекнул, но для себя-то, для себя могу заполнить своим бредом тетрадку? Я вытащил ее из внутреннего кармана куртки, черканул:
Что в душе моей творится
Как мне это рассказать?
Если просто повиниться
Сможешь это ты понять?
Я ведь не такой отпетый...
И тут вошел Дугин, черт бы его побрал! Я равнодушно зевнул и сунул тетрадку за пазуху. Дугин проводил ее глазами, усмехнулся, скотина.
- Сдавай вахту, Веня. Как у тебя, порядок?
- Порядок. Что Андрей Иваныч?
- Заснул, вроде отлегло. Иди, пока чай горячий.
- Будь здоров, Женя. Очень мне жаль, четыре часа тебя не увижу.
- Топай, топай... поэт!
Я шел к выходу - будто споткнулся.
- Чего ты сказал?
- Топай, говорю, поэт! - Дугин развеселился.- Тетрадочку не потеряй, где 'до свидания, дорогая, в имени твоем - надежда...'.
У меня кровь брызнула в голову.
- В чемодан лазил?
- Ты что?! - Дугин сразу перестал смеяться.- Да начхать я хотел на твою тетрадку!
Я сослепу стал шарить по верстаку, что-то схватил; Дугин зайцем скакнул в кают-компанию, я следом, я себя не помнил: к нам со всех ног бежали, Саша меня скрутил, вырвал молоток, я что-то орал - а, противно вспоминать.
- Кто начал? - Голос Николаича, будто из подземелья.
- Он,- тут же откликнулся Дугнн.- Но я тоже виноват.
- Разговор будет потом,- сказал Николаич, и я увидел, что рядом с ним в наброшенной на белье каэшке стоит Андрей Иваныч.- Дугин, на вахту. Саша, дай Филатову валерьянки.
Кругом стояли, смотрели ребята, Андрей Иваныч... Я вырвался и полез наверх, на свежий воздух. Слышал, как Андрей Иваныч звал: 'Веня, зайди ко мне', потом Костин голос - до радостного визга: 'Николаич, тебя Самойлов! Братва, 'Обь!' - но мне уже было все равно. В сумерках добрался кое-как по сугробам до наветренной стороны аэропавильона и там сжег тетрадку. Когда она догорала, подбежал Саша.
- Николаич коньяк выставил!.. Что ты наделал, лопух?!
-- Плевать... Теперь мне на все плевать, док.
БАРМИН
Нужно знать Костю, чтобы понять, как нас ошеломил ого ликующий возглас. Костя в быту и Костя на вахте совершенно не похожи друг на друга. Стоит ему войти в радиорубку, и от его веселой общительности не остается и следа. Костя, который только что острил и подначивал товарища, мгновенно исчезает: вместо него за рацией священнодействует высокомерный и холодный маг эфира, обладатель сокровенных тайн бытия Константин Томилин. 'Из тебя бы евнух отличный вышел! - кипятился Веня, большой любитель новостей, когда Костя выставлял его из рубки.- Будь я султан, оформил бы в гарем на полставки!'
Так вот, от этого Костиного вопля мы словно обезумели - такой надеждой от него полыхнуло. О Филатове и Дугине все мгновенно забыли. А Костя продолжал: 'Братва, они нашли айсберг!' Николаич, забыв про свою обычную сдержанность, метнулся к микрофону, а Костя даже для виду не сопротивлялся, когда мы, чуть не сорвав с петель дверь, ворвались в радиорубку. Груздев, Пухов и Нетудыхата не успели одеться и дрожали от холода, но и остальные, кажется, тоже дрожали. Такого дикого, чудовищного
