— Псих, — заключила. — Лучше за любовь, от которой в глазах звезды! Да, Илюша?
Аутист сидел в полуразваленной качалке и тоже глазел на звездную карту, и взгляд его был вполне осмыслен. Не вспоминает ли он свою небесную отчизну?
— У каждого свои звезды, — решил я. — Вперед!
Тырновский самогон напомнил мне ракетное топливо по концентрации полезных для организма газов. После третьей заправки я почувствовал себя межконтинентальным хуилетом, мчащимся сквозь пространство и время к неведомым планетарным вселенным. Быть может, такие же чувства испытывала Жанна, только ощущая себя ракетным пиздолетом. Разумеется, встреча двух космических кораблей была неизбежна в безбрежном звездном океане.
— Ты меня любишь, — спросила космолетчица, — ты меня хочешь?
— Угу, — отвечал астронавт.
— Тогда бери.
— Ч-ч-что? Бутылку?
— М-м-меня.
— Не могу.
— П-п-почему?
— Н-н-нневесомость, соображай. В ней болтики в гаечки… не… не вкручиваются.
— А ты попытайся-я-я!
— Ыыы, — радовался ещё один космонавт, прекрасно себя чувствующий на орбите праздника.
Словом, всем нам, летящим меж звезд, было чудно. Такие мгновения не часто случаются — мгновения гармонии друг с другом и окружающей средой. Если бы с нами находился ещё один космолетчик с планеты Земля, я был бы счастлив до конца своих дней. Однако его не было среди нас, хотя душа его мерцала среди серебристых и вечных звездочек. И казалась одной из них.
Я спал и видел сон — он был неприятен, но даже во сне приходило понимание, что это надо пережить. Пережить, чтобы в реальной жизни начать действовать.
До последнего отгонял мысль о гибели друга, не хотел верить, отказывался верить, однако теперь, когда находился в расслабленном забытье, мозг мой спроецировал, подобно кинопроектору, события, происшедшие на улице Матроса Железняка, 54.
Я увидел, как мой друг Василий дает последние указания своим бойцам. Его лицо молодо, волево и целеустремленно. И лица всех, участников трагедии, молоды, красивы и целеустремленны. И каждый готов убивать, убивать, убивать.
И я спрашиваю самодовольно-холеных кремлевских вершителей судеб человеческих: что же вы, суки, сделали со страной, зачем открыли заслонки преисподней и выпустили полчища черной ненависти.
Ненависть, как битум, заполняет наши города, наши дома и наших детей. Наши дети растут, чтобы убивать? Наши дети растут, чтобы быть пушечным мясом для ваших эксклюзивных войн? Наши дети растут, чтобы умирать во славу вашего властолюбивого тщеславия?
Вы питаете надежду, что вам и вашим детям получиться выжить в условиях тотальной ненависти? Ошибаетесь, господа, ненависть, как черная оспа, косит всех. В живых останутся единицы. Они будут жить и процветать, истекая гнойной гнилью гноя. А вместо глаз — кровоточащие раны, похожие на жидкие рубиновые звезды Кремля.
Потом я вижу тех, кто прибывает к месту будущего боя на машинах и автобусах. Бойцы тоже молоды, красивы и целеустремленны. И каждый готов убивать, убивать и убивать.
И я, повторяя слово в слово, спрашиваю самодовольно-холеных кремлевских вершителей судеб человеческих: что же вы, суки, сделали со страной, зачем открыли заслонки преисподней и выпустили полчища черной ненависти.
Ненависть, как битум, заполняет наши города, наши дома и наших детей. Наши дети растут, чтобы убивать? Наши дети растут, чтобы быть пушечным мясом для ваших эксклюзивных войн? Наши дети растут, чтобы умирать во славу вашего властолюбивого тщеславия?
Вы питаете надежду, что вам и вашим детям получиться выжить в условиях тотальной ненависти? Ошибаетесь, господа, ненависть, как черная оспа, косит всех. В живых останутся единицы. Они будут жить и процветать, истекая гнойной гнилью гноя. А вместо глаз — кровоточащие раны, похожие на жидкие рубиновые звезды Кремля.
И я кричу в отчаянии:
— Ребята! Пацаны! Братва!
Но они меня не слышат, они не хотят слышать и понять, что оружие надо направить в сторону бесцветных и неполноценных от своих комплексов, прячущихся за бастионом кирпичной стены…
И начинается бой — и пули рвут молодые, красивые тела, и трава орошается кровью, как росой, и пороховая гарь заполняет все свободное пространство. И последнее, что я успеваю увидеть в этом страшном сне, как пуля пробивает висок моему лучшему другу и окровавленный кус мозга летит арбузной коркой в синюю синь синей вечности…
Пробуждение ужасно — такое впечатление, что моя голова продырявлена пулями со смещенным центром тяжести. В окне — синь утра. Сосредоточившись, понимаю, что, помимо меня, на гробовых досках ещё двое — аутист и барышня-крестьянка.
Я заставляю себя подняться и выйти на улицу. Утренняя синька, холодное солнце, роса на траве, как кровь. Я вспоминаю сон — вещий сон, и понимаю, что надо сделать все, чтобы остановить битумный поток ненависти. Чем? Призывами к добру и свету? Просветительскими призывами? Нет! И нет! Кровь за кровь! Смерть за смерть!
Чтобы выполнить миссию народного мстителя нужно, прежде всего, чтобы этот зорро был в рабочей форме и не походил на кусок спрессованного дерьма.
По тропинке спустился к речке Тырновке. Туманные клочья висели над тихой стылой водой. Она была свинцова по цвету и пугала своей вытрезвительной беспощадностью. Прыгать или не прыгать? Не лучше ли вернуться в теплую постель и нежиться на гробовых досках? Не-е-ет! Срывая на бегу одежду, прыгаю в водянистый плюмбум.
А-а-а! Было впечатление, что я сиганул в раскаленный поток металла. Замахав руками и ногами, мое тело, трезвея до конца дней своих, помчалось со скоростью малого тоннажного судна к противоположному бережку. И обратно. И ещё раз. И ещё много-много-много раз!
В конце концов, почувствовал себя таким, будто родился заново. Такие чувства испытывал, когда принял крещение на свое шестнадцатилетие. Божья искрящаяся сила объяла душу мою и тело мое, и я ощутил необыкновенное чувство восторга и понял, что отныне защищен своим ангелом-хранителем. Правда, взрослея и бесстыдно греша, терял это чувство восхищения.
И вот это чувство вернулась. Более того, ощутил удвоенную силу. Как поется в песенке: «Пойду в поход, два ангела — вперед! Один душу спасает, другой тело бережет».
Вперед-вперед! Со мной сила ЕГО — и сила эта немилосердна к тем, кто переступил все Божьи законы и законы человеческого общежития. Вперед-вперед! Долой трухлявую религию слабых — религию рабов. Рабы больше всего говорят о свободе, но ничего не делают для своего освобождения. Вперед-вперед! Никто не даст нам свободы — её надо завоевать самому!
Молитва на речном берегу взбодрила меня необыкновенно. Давно так себя прекрасно не чувствовал — и физически, и духовно.
Мое возвращение взорвало затхлый уголок убогой дачки. Я вырвал заспанную хозяйку из сна и затолкал головой в бочку с дождевой водой. Боже! Как она вопила, это надо было слышать. Вся Тырновка решила, что беспутную Жанночку то ли, наконец, убивают, то ли такая у неё страстная любовь с приезжими молодцами.
Потом выбросил тряпье из дома и приказал блуднице чистить хлев. Она сопротивлялась и горлопанила, что я спятил после неумеренного потребления табуретного самогона. Аутист на все происходящее взирал с философской невозмутимостью, сидя в качалке, отчего был похож на вождя всех трудящихся тов. В.И. Ленина в свои последние месяцы растительной жизни.
Потом мы сели пить… молоко, и Жанна решила, что я окончательно тронулся умом. Мои попытки объясниться не произвели должного впечатления.
— Вот повезло, — сказала честная девушка. — Два кавалера и оба дурика. И к тому же
