схоронили, в летаргическом сне она была, не зря как невеста в гробу лежала. А в гробу, видать, очнулась, когда ребеночек наружу проситься стал. Родила она его, а у самой сил уже не осталось, померла. Запрягли лошадь да в больницу скорей, ребенка в город повезли. Но по дороге его материна родня выкрала. Воспитали они его по-своему, и теперь он самый настоящий колдун.
– Потрясающая история, – пряча усмешку, заметила я, наблюдая, как Женька с очумелым видом, спотыкаясь, бредет рядом. – Я не поняла, кто могилу раскопал?
– Ясно кто, родня ее. Я ж говорила, полнолуние было, а все велесовские запросто в волков перекидываются.
– Зачем же волками перекидываться, человеку выкопать гроб гораздо проще.
– А вот этого, милая, не скажу. Видно, им так положено, – с некоторой обидой заметила женщина.
То, что Полине Ивановне на ночь глядя вздумалось рассказывать страшные сказки, меня не очень-то удивило: в деревне какое общение, а тут сразу четыре благодарных уха, – но вот Женькино поведение меня прямо-таки возмутило. Судя по ее виду, она готова была поверить в эту чушь сразу и безоговорочно.
– Вы в монастырь часто ходите? – вздохнув, решила я сменить тему.
– Куда там часто, далеко пешком, а транспорта никакого. Сами видите, дороги и той нет.
– Но с матушкой вы знакомы?
– Не то чтобы знакома. Уж очень строгая она, подступиться боязно.
– А с кем-нибудь из монахинь?
– Так они все приезжие. По именам только и знаю. Из наших там Наталья-послушница.
Признаться, я боялась поверить в такую удачу, не зря, выходит, мы тащились через лес и слушали всякую чушь.
– Наташа из вашей деревни? – спросила я.
– Из нашей, из нашей. Мать с отцом у нее непутевые были, оба пьяницы. Жила она самой себе предоставленная, в школу ходила когда вздумается, школа у нас за тринадцать километров, там интернат. Из интерната она то и дело сбегала. Приглядеть-то некому, раз родители, почитай, каждый день пьяные. Ясно было, пропадет девка. Как на грех, уродилась она красавицей. Само собой, парни вокруг нее вертелись, а она то с одним, то с другим… Тут художник у нас в деревне появился, дом купил, стал на лето приезжать. Рисовал все, Наташку тоже рисовал, голую, прости господи. У него что ни день, то гости, на рыбалку приезжают, со всей России, художник-то, говорят, знаменитый. Ну и каждый день застолье. И Наташка там, с мужиками. Вышло дело, прижила ребенка. От кого, не ясно, может, от художника, может, от кого из гостей. Должно быть, надеялась, что в город ее возьмут. Да кому она нужна, в городе красавиц и без нее много, а она деревенская да необразованная. На зиму все разъехались, а она с пузом. Жить не на что, работы в деревне никакой, подалась было в город, и там на работу никто не берет, кое-как концы с концами сводила, родила ребеночка и в роддоме его оставила. Думала, ей без него легче будет. Но жизнь свою не устроила, видно, судьба такая. Вернулась домой, мать с отцом у нее померли, отравились какой-то дрянью, а чего девке в деревне делать, где одни старики остались? Думали, она опять в город уедет или того хуже, сопьется, как родители ее. А она вдруг в церковь подалась. Скромницей такой ходит, глаза опустив. Матушка ее и настроила – надо, говорит, ребеночка тебе из приюта забрать, будет ради чего жить и бога благодарить. Уговорила, одним словом. Только ребеночка уже чужие люди взяли, а Наталье от ворот поворот. Отказалась ты от него, сказали, и теперь никаких прав не имеешь. И так это на нее повлияло, что она осталась в монастыре, грехи свои замаливать.
Насчет замаливания грехов я была не уверена. А вот художник меня очень заинтересовал. Лес неожиданно кончился, теперь тропинка бежала через поле, впереди показалась деревня, домов двадцать.
– Ну, вот и пришли, – остановившись, сказала Полина Ивановна. – За разговорами-то и не заметила как. Спасибо, что проводили. Дорогу назад найдете? А то пошли ко мне, переночуете, я вас чаем напою, а утром в Рождествено отправлю.
– Спасибо, в гостинице беспокоиться будут. А где дом художника?
– Вон, на пригорке, – махнула она рукой. – А мой третий с краю. Заходите, если что.
Мы простились, женщина направилась к своему дому, а мы остались стоять на месте, провожая ее взглядами.
– Думаешь, это он? – вывела меня из задумчивости Женька. И пояснила свою мысль: – Таинственный любовник?
– Похоже, что так. Полина Ивановна ясно дала понять: либо сам художник, либо кто-то из его гостей.
– Давай на его дом взглянем, – вздохнула Женька.
– Давай, – в ответ вздохнула я.
Дом за высоким забором выглядел вполне обыкновенно, двухэтажный, бревенчатый, с резными наличниками. В заборе ни одной мало-мальски приличной щелочки, так что пришлось довольствоваться лицезрением второго этажа и окон с опущенными жалюзи. Ворота и калитка были под стать забору – в общем, что происходит во дворе и уж тем более в доме, остается лишь гадать.
Мы обошли участок по кругу, он был в стороне от прочих домов, из окон второго этажа, должно быть, открывался прекрасный вид на небольшое озеро внизу и лес. Привлечь к себе внимание хозяев мы не боялись: раз мы их не видим, то и они из-за забора тоже вряд ли что увидят. Тут Женька обратила внимание на дерево, росшее неподалеку.
– Если на него взобраться… – начала она, я с усмешкой отвернулась. – Чего ты, – обиделась Женька. – Вполне можно влезть. – И в доказательство своих слов она, сопя, полезла на дерево. Я наблюдала за ее телодвижениями с ухмылкой, потом начала беспокоиться, потому что Женька делала определенные успехи, и если она сейчас оттуда свалится, то, чего доброго, покалечится. Подружка между тем оседлала крепкий сук и теперь, держась за ствол дерева, оптимистично болтала ногами, невероятно собой гордясь. Подозреваю, к тому моменту она успела забыть, зачем, собственно, туда полезла.
– Женечка, что ты видишь? – робко спросила я.
