категорически заметил, что с 'историей легенда считается еще менее, чем с Библией'54, это не помешало ему прибегнуть, по его собственному признанию, 'к таким перегриммировкам и толкованиям, что не знаешь порой, чему более удивляться: наивности одних или глупости других'55.
Несмотря на столь суровый приговор, легенда (как краеугольный камень масонства) была объявлена не столько содержанием масонского обряда посвящения, сколько… составом преступления 'злокозненного' еврейства: 'Но сорвем последний остаток аллегорической завесы, скрывающей действительность: смерть Адонирама… – это падение ветхозаветного иудейства; три иудейских работника, умертвившие Адонирама, – это три Иисусовых ученика, которые… распространили весть о воскресении распятого иудеями Иисуса… Абидаль – отцеубийца – представляет собою христианское учение, погубившее древний иудаизм, из которого оно вышло…' (45-46). В такой трактовке (Г. Бостунич целиком согласен с нею, приписывая авторство 'Разоблачения…' А.Д. Философову56) легенда об Адонираме, воспринятая масонами от 'левантийского жидовства', призывала к мести Абидалю, т.е. христианскому учению: 'Стало быть, франкмасонский орден есть сила, солидарная иудейскому племени; стало быть, иудеи или их могущественные союзники, в свою очередь, готовят теперь христианам участь быть очистительною жертвою за дела своих предков' (73).
Представив масонов и иудеев 'врагами Христового учения', можно было в дихотомию враждебных сил (христианство – иудейство) внести не только 'вечный' исторический конфликт, но и предоставить верующим христианам увидеть в этом конфликте отблеск апокалиптического пророчества – войны 'сынов света с сынами тьмы', войны Христова воинства с антихристом.
Однако публикации О.А. Пржецлавского (прижизненные и посмертные) ни в начале 70-х, ни в середине 80-х гг. XIX в. не могли еще стать для реакционных кругов России 'руководством к действию' по ряду причин. Во-первых, революционное движение пока что не являлось столь массовым, каким оно стало в 90-х годах. Во-вторых, обработка общественного мнения в либеральную эпоху Александра II во многом была затруднена 'великими реформами'. В-третьих, именно в силу своей
ненаучности (вспомним примечательное письмо-послесловие А.О. Пржецлавского в издании 1909 г. казанскому профессору по поводу отсутствия ссылок на печатные работы57) 'франкмасонский' заговор, а следовательно, и 'еврейская инициация' должны были, в первую очередь, быть апробированы в беллетристике и публицистике, став, в конечном счете, благодаря писаниям, 'общеизвестной теорией', не нуждающейся в научном оформлении.
ГОГ И МАГОГ
Пристрастное отношение к 'христопродавцам' и преувеличение 'еврейской опасности' для современной российской жизни, вызванное причастностью еврейской молодежи к революционным течениям, было 'охранительным' как по содержанию, так и по форме. Поэтому только в исторической ситуации 70-х годов юдофобия приобрела четкие геополитические черты вполне сознательной концепции. Отныне речь шла не об 'этико-мифологической' зловредности евреев, а о постулированной государственной неблагонадежности инородцев по отношению к России. Выразителями этой точки зрения стали посредственный беллетрист Б.М. Маркевич (1822-1884) и талантливый публицист и яркий романист Вс.В. Крестовский (1840-1895).
Б. Маркевич происходил из польской семьи, учился в Ришельевском лицее (Одесса), около тридцати лет служил чиновником по особым поручениям в различных министерствах, имел придворное звание камергера. За получение крупной взятки (более 5000 руб.) был уволен со службы.
Б. Маркевич в течение ряда лет сотрудничал в 'Русском вестнике' и был (в отличие от М.Н. Каткова) последовательным антисемитом. Хотя 'демократическая пресса' замалчивала творения Маркевича, А. К. Толстой, резко осуждая антисемитизм создателя 'антинигилистических романов', считал его одним из крупнейших писателей. В многотомной 'Истории русской литературы XIX в.', вышедшей под редакцией Д.Н. Овсянико-Куликовского, Б. Маркевичу уделено значительное внимание.
В 1884 г. в 'Русском вестнике' появились первые главы романа Б. Маркевича 'Бездна', завершавшего трилогию ('Четверть века назад' – 1878, 'Перелом' – 1880-1881). Смерть помешала ему закончить роман, и родственники обратились к Вс. Крестовскому с просьбой дописать 'Послесловие'.
Стереотип антинигилистического романа был выработан уже в конце 1860-х годов. A.M. Скабичевский так характеризовал фабулу антинигилистического романа. Представители аристократии и высшего дворянства рисуются в самых привлекательных чертах. Именно в этом классе – спасение расшатанного общества, поскольку он остается 'верным исконно старорусским культурным традициям'. Представители же движения 60-х годов изображаются бесшабашными отрицателями-нигилистами, отвергающими религию, семью, собственность, государство, измывающимися над всем святым и заветным и ради материальных благ готовыми на любое преступление… Спасение отечества начинается в либеральной гостиной губернского города, где герой 'разражается тирадой о падении современных нравов…' Затем герой определяется на государственную или земскую службу в качестве (тут у авторов сего направления любимые должности) – или мирового посредника, судебного чиновника или чиновника особых поручений при губернаторе, и здесь- то 'начинается уже серьезная борьба героя со злом, угрожающим основам и окраинам'. Зло представлено в двояком роде: во-первых, в виде 'коварной польской интриги, осуществляемой в образе пана Бжексержинского, который под предлогом служения отчизне на самом деле только и помышляет, как бы ехидно отомстить герою романа' за понесенную в присутствии синеокой девы обиду, и, во-вторых, зло представлено в виде 'многоголовой гидры нигилизма, которое изображается в романе не иначе как панургово стадо саврасов без узды, возмущающих крестьян, подсовывающих в карманы героя возмутительные прокламации, посягающих, наконец, и на саму жизнь героя' – и все это под влиянием польской интриги… Вариациями служат современные события… Если автор главное внимание обращает на польскую интригу, то герой посылается в Западный край геройствовать на славу, если же романист напирает на панургово стадо, то герой попадает в 60-е годы в Петербург и вращается среди нигилистических студенческих кругов или даже литераторов… Вперемежку с общественными подвигами идут и любовные подвиги героя, который по стереотипу обладает, между прочим, и даром покорять женские сердца…' В конце концов, идеальная любовь к синеокой деве побеждает все соблазны. Синеокая дева представляет тип совершенной русской женщины, стремящейся к семейному очагу, свято охраняющей его основы. С этой во всех отношениях идеальной супругой наш герой, изможденный неравной борьбой, отправляется в свое поместье, посвящая остаток дней своих воспитанию будущих охранителей отечества58.
Обвиняя революционный лагерь в желании низвергнуть существующий строй, Маркевич воспользовался 'польской интригой' и вывел в романе донкихотствующих бюрократов и либералов-земцев, прозрачно исказив фамилии крупных чиновников из правительственных кругов, близких к Александру II: А.Ф. Тимашёв – Митяшев, А.А. Половцев – Печенегов, Л.С. Маков – Савва Леонтьевич и т.д. Один из положительных героев Маркевича, генерал Торокуров, выразил кредо самого автора: 'Ни одно из насаженных… европейских дерев не пустило прочных корней в почве, чуждой им по химической природе своей…' Не уделяя 'еврейскому вопросу' самостоятельного значения, Маркевич вывел в романе 'гнусные еврейские типажи'. Так, талантливый пианист Н.Г. Рубинштейн (в романе – Николай Григорьевич Эдельштейн) представал отъявленным цинич 117 ным бабником, а вольноопределяющийся из крещеных евреев Шефельсон ('жид из жидов'), естественно, оказывался гнусным провокатором59.
В романе во главе антиправительственного заговора стоит фигура с некоторыми еврейскими чертами по кличке Волк, в которой современники угадывали сходство с известным народовольцем Желябовым. Волк живет по фиктивному паспорту на имя Льва Гурьевича Бобруйского и числится студентом Технологического института. Будучи одним из партийных вожаков, Волк считает, что партия действует по Моисееву правилу – 'око за око, зуб за зуб'60. По мнению героя, партией руководит некий 'таинственный Далай-Лама'. Далай- Лама так же остается неизвестен ему, как сам Волк неизвестен тем пешкам, которыми он самовластно движет во имя воли загадочного 'исполнительного комитета'. Его до болезненности развитое самолюбие и алчность ко власти нелегко мирились с той оппозицией, которую нередко встречали его предложения у лиц, занимающих равное с ним положение в революционной иерархии, и которую объяснял он 'несомненным'-де
