Образы евреев из 'Петербургских трущоб' и 'Панургова стада' перешли в повести и рассказы Крестовского, постепенно преобразуясь из этнографо-курьезных в отрицательно-роковые типажи. Поначалу насмешливое отношение автора к героям 'еврейских историй' было характерным именно в силу жанра бытовых и этнографических зарисовок. Так, подсмеиваясь над трусостью и тщеславием Соломона Соломоновича, Крестовский награждает его не только ужасным акцентом ('наса Россия') и столовым прибором для личного пользования по причине 'трефного' окружения, но и отдает ему должное за его честность ('Рассказ о том, как мы с Соломоном Соломоновичем ехали из Чаушки-Пахалы в Горный Студень'). Элькес – 'хороший жид' – благодушен, услужлив, подчас бескорыстен, хотя у 'этого человека была совсем особенная, своеобразная и притом типично еврейская складка ума и мышления, в чем, собственно, и выражалась наибольшим образом его шельмоватость' ('Гашпидин Элькес'). Симпатична старая маркитантка Хайка, ссужавшая офицеров всем необходимым и преданная кагалом 'херему' за отказ нанять улана сторожем на кладбище для 'отвода' эпидемии ('Мадам Хайка'). Забавен в возвышен образ 'жида Ицка', выручившего запутавшегося поручика, да еще 'без жидовского процента' ('Кто лучше?' – 'Посвящается другу моему Ицке Янкелевичу Штралецкому'). Эти и многие другие рассказы, очерки и повести, написанные до русско-турецкой войны, вовсе не прогнозировали тот крутой поворот достаточно традиционного восприятия инородцев, который произошел с Крестовским в конце 1870-х – начале 1880-х годов.
По признанию самого писателя, в новой трактовке трафаретных фигур, дурно пахнущих луком и чесноком, коверкающих русский язык, промышляющих скупкой краденого и являющихся недобросовестными коммерсантами и поставщиками, основную роль сыграли русско-турецкая война и размах революционного движения, завершившиеся трагическим убийством Александра-Освободителя.
Сохранив 'родовые черты' антинигилистического романа, Крестовский преобразовал его в роман политический, точнее, в геополитический, поскольку судьба отечества предстала судьбой вообще всей христианской цивилизации. Вот почему 'всемирному заговору' одних он противопоставил 'охранительное' сопротивление других. Более того, польская интрига, столь излюбленная писателями-антинигилистами, оказалась движима совсем другой интригой – еврейской. Это 'открытие' Крестовского было не только своевременным с точки зрения полицейского департамента, но и актуальным с точки зрения имперских националистических кругов.
Свидетель и корреспондент русско-турецкой войны, Крестовский (как и многие другие его современники) был потрясен тем, что, оказавшись один на один с прогнившей азиатской тиранией, послереформенная Россия с колоссальным трудом одержала поистине Пиррову победу на Балканах. Потери России превышали 200 тыс. солдат, не считая увечных, а громадные расходы на ведение войны вконец разорили победителя. К тому же, вместо ожидаемого спада оппозиционных настроений ввиду военного триумфа русского правительства наметилась активизация революционного движения, следствием которой стала неминуемая террористическая деятельность, и первой жертвой ее пал сам царь. Катастрофа 1 марта 1881 г. заставила многих из лагеря 'ревнителей' подать записки на имя нового государя Александра III Миротворца72. Среди этих памяток особый интерес представляет записка небезызвестного графа Н.П. Игнатьева: 'В Петербурге существует могущественная польско-жидовская группа, в руках которой непосредственно находятся банки, биржа, адвокатура, большая часть печати и другие общественные дела. Многими законными и незаконными путями и средствами они имеют громадное влияние на чиновничество и вообще на весь ход дел. Отдельными своими частями эта группа соприкасается с развившимся расхищением казны и с крамолой… Проповедуя слепое подражание Европе, люди этой группы, ловко сохраняя свое нейтральное положение, очень охотно пользуются крайними проявлениями крамолы и казнокрадства, чтобы рекомендовать свой рецепт лечения, самые широкие права полякам и евреям, представительные учреждения на западный образец. Всякий честный голос русской земли заглушается польско-жидовскими криками, твердящими о том, что нужно слушать только 'интеллигентный' класс и что русские требования следует отвергнуть как отсталые и непросвещенные'73.
Для Крестовского подобная интерпретация современного положения была не нова. Более того, сама 'славянская идея освобождения братских балканских народов', по его мнению, оказалась провокацией мирового еврейства, которое 'загнало' Россию 'в угол', и война стала неизбежной по двум причинам: во- первых, война должна была обессилить Россию; во-вторых, обогатить евреев. Средством же подталкивания к катастрофе стало для мирового еврейства революционное движение в России. Описывая демонстрацию 6 декабря 1876 г. и отмечая, что она была 'польско-жидовской', Крестовский прокомментировал ее следующим образом: 'Еврейская 'учащаяся' и 'протестующая' молодежь принимала в этом деле наиболее деятельное участие. В прежних политических процессах еврейские имена мелькали в одиночку, спорадически, а здесь они всплыли вдруг целою группой… Тут же с полною очевидностью сказалось стремление еврейских агитаторов связать чисторусское народное дело братской помощи восточным христианам с революционным делом 'Земли и воли'… Направляющие нити этой жидовской демонстрации, очевидно, протягивались из-за границы, где расчет двойной игры был ясен: если испугается русское правительство движения, охватившего его народ, и отступится от славянского дела – оно станет крайне непопулярно у себя дома, а престиж России в славянстве и вера в нее на всем христианском Востоке будут надолго, если не навсегда, подорваны, и чрез это расчистится дорога на Балканский полуостров ее соперникам; если же это правительство, очертя голову, ринется в войну, – тем лучше, война существенно ослабит боевые и финансовые силы России, лишит ее на некоторое время свободы действий и даст громадные заработки европейским, особенно германским биржам и тому же еврейству, поставив русские финансы в рабскую зависимость от разных Блейхредеров…'74.
Считая войну 'еврейским делом', Крестовский 'доказывает' это казнокрадством и гешефтами: 'Московским ссудным и учетным банком при заправительстве жида Ландау было расхищено в пользу берлинского жида Струсберга семь миллионов рублей, выданных ему под заведомо фиктивные ценности… в конце марта обнаружилась и в Петербургском 'Обществе взаимного кредита' более чем двухмиллионная растрата…, а там пошло… Киевский банк, разворованный своими жидами Сиони, Либергом и Шмулевичем… Одновременно с этим шло и крупное святотатство -ограбление церквей, икон… На святой неделе в Петербурге в Исаакиевском соборе обнаружено похищение бриллиантов с иконы Богоматери на четыре тысячи рублей, а в Одесском соборе в самый день Пасхи украдена архиерейская митра с драгоценными каменьями… Следы многих таких покраж обнаружились потом у еврейских ювелиров, закладчиков и кабатчиков…'75.
При таком понимании событий вполне естествен вывод, сделанный Крестовским: 'И в самом деле: в политических процессах – жиды, в мятежных уличных демонстрациях – жиды, в либеральной печати и адвокатуре – жиды, в банковских крахах – они же, в разных хищениях и святотатствах, в огульном ограблении казны и армии – тоже жиды, в сухарном и погонщицком деле, пустившем по миру тысячи русских крестьян, – опять-таки жиды, даже в 'Красном кресте' – и там без них не обошлось! Все это до глубины души возмущало русских… (они. – С.Д.) впервые невольно призадумались о 'еврейском вопросе в России'… Тут впервые всеми сознательно почувствовалось и сказалось остерегающее слово 'Жид идет!' – и этот 'жид' казался страшнее всякой войны и всякой европейской коалиции против России'76.
Так был создан 'голем': единственным и пугающе всемогущим врагом России и русского народа оказался народец, составлявший не больше 1,5% всего населения империи, лишенный элементарных юридическо- политических прав, загнанный в черту оседлости, сохранивший не только 'мифологические' черты ненависти к христианам и всепоглощающую любовь к 'золотому тельцу,', но и 'жажду мести' за многовековое унижение и надругательство над ним. Война 'сынов света' (русских) против 'сынов тьмы' (жидов) была объявлена. Вот почему не карикатурные образы 'иерусалимских дворян', не гротескно-жалкие типы жидов Западного края, не порочно-благодушные характеры в 'камилотовых шинелях', а мощные, целеустремленные и гордые натуры 'вражеского племени' становятся героями антисемитских романов Крестовского77. Его трилогия ('Тьма египетская', 'Тамара Бендавид' и 'Торжество Ваала') впервые обосновывала в русской литературе геополитическую точку зрения на 'еврейский вопрос' и вместе с ней определяла русский подход к 'окончательному решению': политическая история Российской империи оказывалась не чем иным как войной Гога и Магога.
