трудом не только препятствия сверху, но и инертность военной среды, с трудом усваивавшей совместимость свободы слова и критики с требованиями военной дисциплины. Только в 1896 году журнал стал окончательно на ноги, приобретая все большее распространение и популярность.
Возникавшие впоследствии другие частные военные органы пользовались меньшим успехом и были недолговечны.
'Разведчик' был органом прогрессивным, пользовался, как и вообще частная военная печать, с конца девяностых годов и, в особенности, после 1905 года, широкой свободой критики не только в изображении темных сторон военного быта, но и в деликатной области порядка управления, командования, правительственных распоряжений и военных реформ. И, во всяком случае, несравненно большей свободой, чем было во Франции, в Австрии и в Германии.
Во Франции ни один офицер не имел права напечатать {267} что-либо без предварительного рассмотрения в одном из отделов военного министерства. Немецкая военная печать, говоря глухо о своем утеснении, так отзывалась о русской: 'Особенно поражает, что русские военные писатели имеют возможность высказываться с большою свободой... И к таким заявлениям прислушиваются, принимают их во внимание'... Или еще (статья ген. Цепелина): 'Очевидное поощрение, оказываемое в России военной литературе со стороны высшей руководящей власти, дает армии большое преимущество, особенно в деле поднятия духовного уровня корпуса русских офицеров'...
Я лично, касаясь самых разнообразных вопросов военного дела, службы и быта, не испытывал никогда ни цензурного, ни начальственного гнета со стороны Петербурга, хотя мои писания и затрагивали не раз авторитет высоких лиц и учреждений. Со стороны же местного начальства - в Варшавском округе было мало стеснений, в Киевском - никаких, но в Казанском, где жизнь давала острые и больные темы, ведя борьбу против установленного в округе режима, я подвергался со стороны командующего систематическому преследованию. При этом официально мне ставилась в вину не журнальная работа, а какие-либо несущественные или не существовавшие служебные недочеты.
Сандецкий был весьма чувствителен к тому, что писалось о жизни округа, опасаясь огласки, и зная, что в Петербурге уже накоплялось неудовольствие против него.
Однажды на каком-то совещании ген. Сандецкий разразился громовой речью против офицерства:
- Наши офицеры - дрянь! Ничего не знают, ничего не хотят делать. Я буду гнать их без всякого {268} милосердия, хотя бы пришлось остаться с одними унтерами.
Командир Инсарского полка, стоявшего в Пензе, полковник Рейнбот, вернувшись с совещания, собрал своих офицеров и нашел уместным передать им в осуждение и назидание слова командующего. Мне рассказывали потом, что в собрании после его речи наступило жуткое, подавленное молчание. Забитое офицерство мучительно переживало незаслуженное оскорбление. Только один подполковник взволнованно обратился к Рейнботу:
- Господин полковник, неужели это правда? Неужели командующий мог это сказать?
- Да, я передал буквально слова командующего.
На другой день один из офицеров полка, штабс-капитан Вернер отправил военному министру жалобу по поводу нанесенного ему лично отзывом командующего оскорбления (Закон не допускал жалоб коллективных или 'за других'.). Вскоре приехал в Пензу генерал от военного министра, произвел дознание и уехал.
Штаб округа в свою очередь обрушился на полк угрозами и дознаниями. Вокруг инцидента росло возбуждение. Толки шли по всему округу.
Я горячо заинтересовался этим делом и собирался откликнуться в печати очередной 'Армейской Заметкой', как вдруг получаю из Казани тяжеловесный пакет 'секретно, в собственные руки'. В нем весь материал по пензенскому делу и приказание Сандецкого отправиться в Пензу и произвести дознание по частному поводу: о подполковнике, реплика которого, приведенная выше, по мнению командующего, подрывала авторитет командира полка... недоверием к его словам. Назначение именно меня для этого дела не {269} вытекало совершенно из моего служебного положения, а само 'преступление' было до нелепости придуманным. Но придумано не без остроумия: я был обезоружен, так как говорить в печати о пензенском деле, доверенном мне в секретном служебном порядке, я уже не имел права.
Я сделал единственное, что мог: доказал правоту штаб-офицера и дал о нем самый лучший отзыв, которого он вполне заслуживал.
В результате подполковник и капитан были переведены военным министром в другие части, а ген. Сандецкий получил 'в собственные руки' синий пакет с высочайшим выговором.
Однажды, уже незадолго до моего ухода из округа, одна из 'Армейских Заметок' вызвала особенно серьезное осложнение. В ней я описывал полковую жизнь вообще и горькую долю армейского капитана. Как в его жизни появился маленький просвет, в виде удачно сошедшего смотра, и как потом в смотровом приказе он прочел: 'В роте полный порядок и чистота, но в кухне пел сверчок' (Фраза подлинная из одного приказа.). За такой 'недосмотр' последовало взыскание, а за взысканием капитан сам запел сверчком и был свезен в больницу для душевнобольных.
Конечно, это был шарж, но правдиво рисовавший жизнь в округе и изобиловавший фактическими деталями.
Ген. Сандецкий был в отъезде, и начальник штаба округа, ген. Светлов, после совещания со своим помощником и прокурором военно-окружного суда, решил привлечь меня к судебной ответственности. {270} Доклад по этому поводу Светлов сделал тотчас же по возвращении Сандецкого и к удивлению своему услышал в ответ:
- Читал и не нахожу ничего особенного.
'Дело о сверчке' положено было под сукно. Но тотчас же вслед за сим на меня посыпались подряд три дисциплинарных взыскания - 'выговоры', наложенные командующим за какие-то якобы мои упущения по службе.
Приехав через некоторое время в Саратов, ген. Сандецкий после смотра отозвал меня в сторону и сказал:
- Вы совсем перестали стесняться последнее время - так и сыплете моими фразами... Ведь это вы пишете 'Армейские Заметки' - я знаю!
- Так точно, ваше превосходительство, я.
- Что же, у меня - одна система управлять, у другого - другая. Я ничего не имею против критики. Но Главный штаб очень недоволен вами, полагая, что вы подрываете мой авторитет.
Охота вам меня трогать...
Я ничего не ответил.
***
В последние месяцы моего пребывания в Казанском округе случилось из ряда вон выходящее происшествие.
В один из полков Саратовского гарнизона переведен был из Казани полковник Вейс, который оказался 'осведомителем' ген. Сандецкого. Эту свою роль он играл почти открыто; его боялись и презирали, но внешне не проявляли этих чувств. Осенью {271} состоялось бригадное аттестационное совещание (Начальник бригады, начальник штаба, 4 командира полков и командир отдельного батальона.), на котором полковник Вейс единогласно признан был недостойным выдвижения на должность командира полка. Начальник бригады, скрепя сердце, утвердил аттестацию, но с тех пор потерял покой. А Вейс, открыто потрясая портфелем, в котором лежал донос, говорил:
- Я им покажу! Они меня попомнят!
В конце года состоялось в Казани окружное совещание. Вернулся оттуда начальник бригады совершенно убитый.
- Ну и разносил же меня командующий! Верите ли, бил по столу кулаком и кричал, как на мальчишку. По бумажке, написанной рукой Вейса, перечислял мои 'вины' по сорока пунктам, вроде таких: 'Начальник бригады, переезжая в лагерь, поставил свой рояль на хранение в цейхгауз Хвалынского полка'.... Или еще: 'Когда в штабе бригады командиры полков доложили, что они не в состоянии выполнить распоряжение командующего, начальник бригады, обращаясь к начальнику штаба, сказал: 'Мы попросим Антона Ивановича (т. е. меня.), он сумеет отписаться'... Словом, мне теперь крышка.
Я был настолько подавлен всей этой пошлостью, что не нашел слов утешения.
Через несколько дней пришло предписание командующего: как смело совещание не удостоить выдвижения 'вне очереди' Вейса, которого он считает выдающимся и еще недавно произвел в полковники 'за отличие'. Командующий потребовал созвать совещание вновь и пересмотреть резолюцию.
{272} Такого насилия над совестью мы еще никогда не испытывали.
Вызвал я на это совещание телеграммами командиров полков из Астрахани и Царицына; собралось нас семь человек. У некоторых вид был довольно растерянный, но, тем не менее, все единогласно постановили - остаться при нашем прежнем решении. Я составил мотивированную резолюцию и, по одобрении ее совещанием, стал
