Максимо, как отважно! Ну и что?
- Вам неприятен мой приход? Вы поэтому так подчеркнуто презрительно назвали меня <доном>?
- Да, ваш приход мне отчего-то неприятен. И я не намерен этого скрывать.
- Вы не посмели бы так говорить, - Штирлиц даже набычился от внезапно охватившей его ярости, - если бы я не был тем, кто дрался с наци... Если бы я был здешним затаившимся г а д о м, вы бы покорно отвечали на мои вопросы, потому что прекрасно знаете - не ответь вы на то, что меня интересует, и я отправлю вас к праотцам! Или отравлю в клинике вашу жену!
Штирлиц резко поднялся, успев подумать: <Какое счастье, что нет привычной боли. Господи, как важно ощущать себя здоровым и сильным!>
- Отстегните цепочку на двери, дон Хорст. Мне как-то совестно быть в вашем а н т и н а ц и с т с к о м доме.
Лицо Зуле странно с т е к л о, стало видно, какое оно нездорово-отечное, глаза сделались испуганными, заячьими, руки мелко, по-стариковски затряслись...
- Я могу закричать, - прошептал он осевшим, совершенно иным голосом. - Я стану кричать.
- Ну и кричите. Нельзя так трястись. Такая паническая боязнь есть форма страха за шкуру, а не за жизнь. Простите за резкость, но после окончания войны я получил привилегию говорить то, что думаю.
- Подайте мне вон тот пузырек, - еще тише сказал Зуле, кивнув на подоконник. - У меня останавливается сердце.
Лицо его сделалось синюшным. <Зря я так, - подумал Штирлиц, - в конце концов, он просто трус, как и большинство обывателей от науки. Они ниспровергают все и вся в кругу близких, а прилюдно молчат, - самый горький балласт истории>.
- Сколько капель? - спросил Штирлиц, по-прежнему раздраженно.
- Я пью из пузырька, скорее, пожалуйста.
Зуле приник посиневшими губами, прорезанными ярко-красными склеротическими сосудиками, к пузырьку, сделал большой глоток, откинулся на спинку стула и расслабившись, закрыл глаза.
- Давайте я помассирую вам грудь, - сказал Штирлиц, сердясь отчего-то на себя, а не на этого мышонка: <Собрал информацию, классифицировал ее и спрятал, низость какая!>
Старик кивнул, показал рукой на сердце.
- Это не сердце, - сердито сказал Штирлиц. - Обыкновенный невроз. Если плохо с сердцем, печет в солнечном сплетении. И отдает в локоть... <Дьявол лозою лезет по жилам, источенным тленьем>, - последнюю фразу из популярной берлинской песенки тридцатых годов Штирлиц произнес по-немецки.
- Я сразу понял, что ваш родной язык немецкий, - не открывая глаз, прошептал Зуле. - Что вам от меня надо? Вы правильно поняли: если я пойму, кто вы на самом деле, - я отвечу на все ваши вопросы, мои жилы разъедены страхом...
- Ну, а если я скажу, что я не немец? Если я признаюсь, что работал против Гитлера? Нелегально? Что тогда?
- Мне трудно в это поверить... Я очень недоверчив... Государственная жестокость учит не доверять: никому, нигде, ни в коем случае, ни при каких условиях.
- Один раз проиграли - и второй проиграете, - сказал Штирлиц, продолжая массировать грудь старика, - если не научитесь уверенности. Нельзя бороться, то есть стоять на своем, никому не веря. Ну, легче?
- Да. Спасибо.
- Вздохните глубоко.
- Я боюсь.
- Вздохните носом!
Старик снова сжался в комочек, но вздохнул глубоко, отвалившись при этом на спинку шаткого стула.
- Еще раз!
Он послушно вздохнул еще раз и начал застегивать пуговицы на старенькой, штопаной рубашке в а т н ы м и пальцами.
- В туалете у меня собраны папки по нацистам в здешнем регионе. Если вас не затруднит, принесите их, я вам кое-что объясню... Только, пожалуйста, не ссылайтесь на меня... Если я умру, жене будет не на что купить хлеба, она плохо говорит по-испански... А кому здесь нужны старые немецкие социал-демократы?
- Почему не возвращаетесь в Германию?
- Кому я там нужен? Да и потом я теперь гражданин Аргентины... Я получил гражданство... Понимаете? Я был убежден, что Гитлер - надолго.
- Почему вы спрятали папки с нацистами в туалет?
- Поближе к нечистотам, вот почему, - озлившись чему-то, ответил Зуле. - Если бы вам удалось найти тех. кто до переворота в сорок третьем вел в Сенате расследование антиаргентинской деятельности, вы бы получили исчерпывающие материалы. Опираясь на те материалы, можно понять суть происходящего и поныне... С осени сорок четвертого года сюда пришли две волны нацистской эмиграции: одна - в декабре, тайная, а весной и летом сорок пятого - сверхтайная. Декабрьская волна - их было всего пять десять человек, одного из них зовут Нибель. Он работает в банке, ведет операции с иностранными фирмами, тихий и незаметный человек, сторонится <Немецкого клуба>, где собирались фанатики... Весенние эмигранты - те, что прибежали сюда после краха, - вообще не выходят из своих домов... Но в Аргентине, как и в Испании, трудно хранить секрет, о профессоре Курте Танке знают в городе... Но знают ли об этом за границами Аргентины? Сюда не очень-то любят пускать иностранцев... Кроме тех немцев, которым верят в Буэнос- Айресе. А вот про Рольфа Ритнера не знает никто, а знать про него надо, потому что он возглавлял банду СС в том университете, где я читал лекции... Я знал его там, в рейхе, и я увидел его здесь. Но я сделал вид, что не узнал его, потому что именно он санкционировал все аресты в нашем университете, я панически боюсь его - до сих пор.
(Имя Рольфа Ритнера о т д а л Роумэну в Игуасу Райфель; большой начальник, только он вправе разрешать споры, возникающие между <партайгеноссен>, только он и никто другой. Адреса Райфель не знал, телефона тоже, в ы х о д - по связи. Штирлиц в разговоре с Роумэном предположительно определил этого человека как ключевую фигуру. <Что ж, я довольно быстро на него вышел, шесть дней - не срок, на такие в ы х о д ы порой тратят месяцы. Выход есть, а вот как его реализовать? Как заставить говорить этого самого Ритнера? Но не менее важен банкир Нибель, сидящий на операциях с иностранными фирмами, я почему-то убежден, что он весьма и весьма интересен. Подход, как найти подход?>)
- Скажите-ка, доктор, - спросил Штирлиц, - а что вы знаете о профессоре Карлосе Гунмане?
- Откуда он вам известен? - старик снова испугался, сжавшись на своем колченогом, скрипучем стуле.
- Я хочу его узнать. Увы, я не знаю его. Мне нужен немец, который дружит с ним, кому он безусловно верит, но который может на чем-то дрогнуть и таким образом открыть мне подступы ко всем этим людям, профессору Гунману в частности.
- Они из гранита. Непрошибаемы.
- Еще как прошибаемы, - Штирлиц, наконец, усмехнулся и пошел в туалет. <Черт, мне показалось или я действительно решил, что он здесь хранит свои материалы? - спросил он себя. - Горько жить лишенным иллюзий: постоянная тяга приблизиться к правде; отсутствие права на ошибку, ну, жизнь!>
- Они непрошибаемы, - повторил Зуле, - я их знаю.
Штирлиц взял несколько папок, покрытых пылью. <Значит, старик давно их не смотрел, это к добру, сам заинтересуется, начнет вспоминать. Как ужасно работать экскурсоводом, - подумал он вдруг и сразу же вспомнил музей природоведения, март сорок пятого, последнюю весну войны, когда он ходил по пустым залам и ждал приезда рейхсляйтера Бормана, и туда пришла несчастная женщина-экскурсовод в рваных мужских башмаках. Она привела учеников, рассказывала им про в и д ы, а наши армии уже стояли у ворот Берлина. - Ну и ну, поди придумай такую деталь! Но как ловко Борман исчез! Его место демонстративно пустовало в Нюрнберге, приговорен к повешению. Что-то он сейчас делает? К чему готовится? Он знает свою работу, как никто другой в рейхе, он знает, что и как сказать, он ждет своего часа, 'фюрер национал- социализма, призванный спасти мир от большевистских орд'>.
