Темный инстинкт

Странно, нелепо, но это словно защитная реакция против несчастья жизни. А у кого-то эта реакция принимает совершенно дикие формы.

– Значит, по-вашему, Алиса способна на такую вот дикую выходку?

– Она на многое способна, Вадим. Мне ли это не знать. Не верите? Смотрите. – Зверев расстегнул черный френч: на груди его багровая точка – ожог.

– Что это?

– Это она об меня сигарету потушила. Пепельницы под рукой не нашлось, ну и ткнула.

Кравченко смотрел на ожог. Внутри его поднималось что-то душное, тяжелое: как черная волна – тошнота, отвращение и… жалость.

– У нее что, не все дома? – спросил он хрипло. – Дурная наследственность?

– Нет, что вы, как раз все дома, – Зверев усмехнулся. – Милая, умная, ласковая девочка. Я ее вот с таких лет знаю. Маленькая хитрюшка с косичками, любимица отца, сладкоежка страшная. Лисенок, одним словом. – Он застегнул пуговицы. – Но в расстроенных чувствах, в досаде ее реакция оказалась такой вот… жгуче-оригинальной.

– В досаде на вас?

– Угу, – Зверев глотнул из бутылки. – Не сделал я одну вещь, которую, по всему, должен был, наверное, сделать. Только, Вадим, не спрашивайте, что это за вещь. Я пьян, болтлив – скажу, а потом жалеть буду, переживать. Себя винить, вас. К чему нам с вами такие сложности? Тут и без наших нравственных конфликтов ничего уже не поймешь. Хаос полнейший.

– Я не буду спрашивать. – Кравченко кое-что и так уже понял, и еще его поразило, как обреченно и устало Зверев произнес это уже ставшее здесь привычным словечко «хаос». – Это в ту ночь, ну, после выстрелов, она вас так… приласкала? А я думал, что все не так будет.

– Думали? – Зверев смерил собеседника взглядом. – Обо мне многие, знаете ли, думают. Это прямо удивительно, насколько моя скромная персона тревожит чужие мысли. Прежде письма на телевидение пачками приходили. Женщины все писали одинокие, девицы: «У вас па-а-трясающий голос, я много думала о вас». Да, Вадим, бывало и такое… Ладно, все прошло-миновало. И осталось только то, что осталось.

– Мне казалось, она любит вас.

– Алиса? Ну да. Вернее, именно так ей кажется. Но видите ли, верить тому, что ей кажется, – пустое дело. Она же у нас патологическая лгунья.

– Как это? – Кравченко насторожился.

– А так. Лжет всегда, во всем и всем, даже себе самой. Она с детства жила в мире своих фантазий. Потом выросла, но за их рамки так и не вышла. Из таких женщин романистки выходят – разные сопли с сахаром сочиняют, а у нее таланта нет. А не врать она уже не может – это уже инстинкт, твердо усвоенный рефлекс.

– Я не понимаю вас, Григорий Иванович.

– Я сам прежде не понимал. Потом дошло. Она вам про Альберто Сорди рассказывала?

– Да.

– Очень характерно для нее. Выдумывает про него разные небылицы. Например, всех уверяет, что он едва не разрушил брак Феллини с Мазиной, в которую влюбился потому, что они с ней были ровесниками.

– Да, что-то в этом роде помню. И что же?

– Все ложь. Но она сама в это страстно пытается верить. А все потому, что… Когда нет ничего своего за душой, приходится выдумывать своего собственного героя. А еще ей кажется, что я похож на Сорди и поэтому в меня стоит влюбиться.

– Она плачет вон там, – Кравченко кивнул на окна зала. – Это тоже ложь, по-вашему?

Зверев молча глотнул из бутылки. Потом они оба увидели падающую звезду – она чиркнула по небосводу, как мел по черной доске, и погасла, утонув в озере за верхушками сосен.

– Эта девчонка неравнодушна только к одному-единственному человеку, но она никогда в этом не признается даже самой себе. – Зверев потер подбородок с упрямой ямочкой. – И этот человек – моя сестра. Прежде девчонка ее боготворила, теперь ненавидит, но это одно и то же чувство, только с другой стороны.

– Она ненавидит Марину Ивановну? – Кравченко нахмурился. – За что?

– За то, что понимает – ей никогда не стать такой, как моя сестра. Прежде, в детстве, когда Алису спрашивали, на кого она хочет быть похожа, она отвечала: «На папину жену Марину». Что ж, не сотвори себе кумира – мудрейшая истина. Дети вырастают, и, когда им становится ясно, что кумир – это кумир, а они – это всего лишь они, идола своего хочется сбросить с пьедестала. Но это удается не каждому, и тогда… В общем, это сродни пресловутому комплексу неполноценности. Я не силен в психологии, поэтому не назову это правильно, но вы меня, думаю, и так поймете. Алисе кажется, что она меня любит только потому, что я ЕЕ брат, человек, похожий на свою сестру, да к тому же еще и похожий на Сорди, который в юности своей тоже жил с женщиной гораздо старше себя и тоже боготворил ее: знаменитую, умную, редкую, талантливую – она была очень известной театральной актрисой. Но вместе с тем именно потому, что я родная кровь Марине и так на нее похож, меня особенно приятно ткнуть зажженной сигаретой в грудь и посмотреть при этом мне в глаза – очень ли это мне… – Зверев кашлянул, помолчал секунду. – Короче, Лисенок – человек сложный. Вообще ваше поколение, Вадим, какое-то не такое. Не вывихнутое, а… мне представляется, что это сплошные вивисекторы какие-то. Копаться во всем любите, как дитя в потрохах у куклы. Мы были, знаете ли, менее любопытными. Нас учили, что боль – это боль, а не приправа к половому акту.

– Григорий Иванович, а может, Алиса просто завидует своему брату, ну и злится на весь мир?

– Петьке? В чем же?