Темный инстинкт

еще две чайные ложки растворимого кофе в качестве лекарства от сна, он спустился в музыкальный зал. Читать что-либо не было сил, взгляд тупо скользил по корешкам книг на полках, не останавливаясь ни на чем.

Тогда Мещерский сел в кресло, надел наушники и включил стерео, выбрав компакт с «Самсоном и Далилой» Сен-Санса. В главных партиях этой оперы пели Марина Зверева и Пласидо Доминго. Дремать под такую музыку было, конечно, кощунством, но… дело молодое, природа властно взяла свое: короче, Мещерский и сам не заметил, как задремал. Впоследствии он горько корил себя за то, что так и не увидел, с какими лицами домочадцы расходились по своим комнатам. Было ли им действительно страшно от уверенности, что убийца – рядом?

Пробудился он, как обычно, внезапно. Самсон и Далила пели любовный дуэт из второго действия – значит, времени прошло немного. В доме царили безмолвие и мрак. Угли в камине едва тлели. В панорамное окно из сада заглядывала луна на ущербе. И тут… Мещерский быстро выключил звук и сдернул наушники. Нет, чепуха, показалось – не мог же он ничего слышать! Но… что-то все-таки было: может, тень за окном мелькнула, чей-то темный силуэт. Кто-то бродит по саду, заглядывая в окна…

Мещерский встал и направился в холл – все тихо. Зеркало – под кружевом траура, двери гостиной и комнаты Майи Тихоновны плотно закрыты. Закрыты и белые двери спальни. Он осторожно нажал на ручку, потянул на себя – заперто изнутри. Прошел через столовую к кабинету – комнате Файруза, тоже заперто изнутри. Итак, меры приняты – члены этой «большой и дружной семьи» начали запираться друг от друга на ключ.

Мещерский вернулся в музыкальный зал, распахнул дверь на террасу-лоджию – дохнуло холодом. Прислушался – вроде никого и в саду. Но сердце колотилось часто-часто. Очень не хотелось и выходить в ночной сад, и одновременно поворачиваться к нему спиной, закрывая хрупкую стеклянную дверь и задергивая штору.

Ощущение собственной безопасности разом пропало. То ли сама ночь спугнула его, то ли крик совы в лесу над озером, то ли эта слишком яркая дерзкая луна… «Возьми себя в руки, ну! Не валяй дурака». Мещерский быстро шагнул через дверной порог в темноту, источающую холод и сырость. Но… тут же захотелось, чтобы Кравченко оказался рядом, одиночество в этот миг страха казалось нестерпимым.

Он вспомнил: похожее ощущение он пережил и в ту их самую последнюю «спокойную» ночь в этом доме – инстинктивное ощущение чьего-то близкого ПРИСУТСТВИЯ. И это чувство было сильнее усталости и сна. Так зверь во сне чует приближение врага к своему логову: не видит, не слышит, не чувствует запах, но ЗНАЕТ.

– Кто здесь? – громко спросил Мещерский. – Кто?!

Звенящая тишина оглушила: даже барабанные перепонки заломило. А потом…

– Тише, ты чего орешь? Всех перебудишь.

От темных кустов отделился силуэт. Мускулистая рука ухватилась за кирпич ограды, и… Григорий Шипов одним мощным прыжком преодолел это препятствие.

Мещерский невольно попятился. Шипов был в джинсах и вязаной кофте нараспашку. В электрическом свете, льющемся из окна, было видно, что он бледен и чем-то сильно взволнован. Татуировка на его груди двигалась как живая от неровного дыхания.

– Вы… ты куда? – Мещерский отступил, заслоняя собой дверь. – Что тебе тут надо?

Рослому Шипову он доходил только до плеча, да и по комплекции уступал значительно, однако давать дорогу не собирался.

– Пусти, – Шипов слабо улыбнулся. – Я замерз к свиньям.

– Куда вы… ты куда… Что ты тут вообще делаешь?!

– Воздухом дышал, теперь вот замерз. Ну пусти. А то Файруз входную дверь запер. Я пойду… спать.

Однако в голосе парня было что-то такое, отчего Мещерский растопырил руки и крепко ухватился за дверную притолоку.

– Нет. Убирайся, я сказал. Ни за что.

– Уйди с дороги, – Шипов положил руку ему на плечо.

– Я… Не смейте меня трогать! Я все равно тебя к ней не пущу!

– Пошел ты знаешь куда, детектив. – Шипов рванул его на себя, и Мещерский понял, сколько силы скрывается в этом хорошо тренированном юнце. – Не лезь не в свое дело! Пусти!

– Ты не смеешь… мальчишка… ты…

– Не лезь, я сказал. – И Мещерский почувствовал себя словно в стальных тисках.

– Боже, это еще что?! Прекратите немедленно! Егор, cosa vuol dire?![7]

Они замерли. Перед ними стояла Зверева в длинной ночной рубашке из черного шелка. Мещерский не мог даже в таком незавидном и опасном положении (Шипов держал его за горло) не смотреть на ее смуглые тяжеловесные плечи, на голые мягкие руки. Лицо Марины Ивановны было загримировано так же тщательно, как и днем. Мещерскому подумалось, что так должна выглядеть актриса в роли главной героини фильма, когда та отправляется ко сну, а не безутешная вдова, потерявшая еще и близкую подругу.

– Сергей, отпустите его! – прошептала Зверева (хотя командовать надо было Шиповым – именно он выходил победителем из этой маленькой потасовки). – Я же сказала вам: не терплю, когда за мной шпионят!

– Я… и не собирался… ни за кем… шпионить… Марина Ивано… – Мещерский еле перевел дух. – Но когда в доме, в котором убили уже двух человек, кто-то крадется, как вор, через окно, я просто обязан…

– Егор, я же сказала тебе, – ее голос мягко дрогнул: она уже не слушала и не смотрела на Мещерского. – Я же просила… ты же обещал…

Однако никто так и не узнал, что же именно обещал Марине Ивановне брат Сопрано: он молча шагнул к