– Да. Сестры вышли замуж. Родители умерли. Несколько лет назад.
– А кто был по профессии ваш отец?
– Врач. Он работал в клинике Красного Креста и Полумесяца при представительстве ООН в Тегеране. Одно время даже лечил семью лидера Национального фронта Шапура Бахтияра. Позже его пациентами были в основном европейцы, жившие в столице.
– А почему только европейцы?
– Видите ли, это давняя история. – Агахан чиркнул спичкой, прикуривая. – Род моего отца издавна принадлежит к зартошти…
– К парсам? – уточнил Мещерский.
– Да, а к ним у меня на родине отношение непростое. Нельзя сказать, что они совершеннейшие изгои, но мусульманское население и раньше их сторонилось, а теперь, после известных событий, и подавно. К врачу-парсу ходили лечиться только парсы или же, если он считался хорошим специалистом, европейцы. Но не ортодоксальные мусульмане.
– Вы говорите, они…
– Ну, по правде, я не могу сказать «мы» про всю нашу семью, Сергей. Потому что наша семья была очень сложной. С одной стороны, родня отца – зартошти. С другой – отец женился на мусульманке, там все были шииты. Но при этом старший брат моей матери, мой родной дядя, был убежденным борцом с шахским режимом, коммунистом и атеистом. Даже в тюрьме сидел как политический заключенный. Я родился единственным мальчиком в семье – у меня были только сестры. Естественно, что каждый из членов семьи возлагал на меня надежды как на последователя его собственных убеждений. Моя бабушка, сколько себя помню, твердила мне: «Зартошти, Агахан, конченые люди, их наказывает Аллах. Лучше быть большевиком и безбожником, как твой дядя Ростом-джи, чем проклятым огнепоклонником». И в это же самое время младший брат отца, мой дядя Баграт – он был фанатичный парс, – возил меня с собой в паломничество в пустыню Деште-Лут, это такое же святое место для парсов, как Мекка для мусульман. А дядя Ростом-джи в это же самое время давал мне читать брошюрки Фридриха Энгельса и «Коммунистический манифест». Отец же считал, что мне нужно только европейское образование и иностранные языки: я ходил в английский колледж, занимался с французом-учителем. И лично мне в это самое время больше всего на свете нравились «Битлз». – Файруз помолчал. – Мой отец умер от рака, когда мне было пятнадцать, и его брат забрал меня в свою семью. Они жили в Йезде, там была община парсов-зартошти. Я прожил там около двух лет, потом за мной приехал брат матери и снова увез в Тегеран. Я снова пошел в английский колледж. Потом дядя вместе с партийной делегацией побывал в Советском Союзе, и появилась возможность направить меня учиться к вам.
– А когда вы приезжали в Союз?
– В 77-м, и поступил на философский факультет МГУ, быстро выучил язык, у меня к языкам вообще способности. – Файруз стряхнул пепел в пепельницу в виде свернувшейся бронзовой гончей.
– А ваши родственники не возражали с точки зрения религиозных убеждений…
– Мой дядя Ростом-джи был человек решительный. И он никогда ни у кого не спрашивал совета. Он послал меня учиться в Советский Союз и тем обеспечил мое будущее. Я неустанно благодарю небо за его доброту и заботу. К несчастью, последние годы мы с ним не встречались – он жил в Ливии, в эмиграции.
– У Каддафи? – Мещерский улыбнулся.
– Да, но их никогда нельзя было назвать единомышленниками. Зимой дядя покинул наш мир.
– Все мы смертны, Агахан. Но я вот что хотел у вас спросить? В юности, когда вы жили в Йезде в общине парсов, вы ведь наверняка присутствовали при каких-то религиозных обрядах, церемониях вместе с родными?
– Естественно. Вообще у зартошти каждый новый день начинается с восхваления великого Ахурамазды – бога добра и света. Улочки в Йезде узкие, и, помню, там всегда по утрам стоял удивительный аромат сжигаемых поленьев фруктовых деревьев: яблонь, гранатов, миндаля – их сжигали на алтарях. Моя родня чтила огонь как вечную божественную материю.
– У вас самого, по-моему, к огню особое отношение. Пламя вас словно слушается – как мага. Я давно замечал.
– Почтение к огню – это урок, усвоенный с детства. Как англичане говорят: делаю by force of habit.[8] Но, простите, Сергей, какое отношение все это имеет к семье Марины Ивановны?
Файруз затушил сигарету в пепельнице и тут же потянулся за новой: снова чиркнула спичка.
– Возможно, никакого, а возможно, и самое прямое, – вместо Мещерского ответил Сидоров. Во время этой отвлеченной беседы он ерзал как на сковородке: ему, видимо, не терпелось перейти к самой сути.
– Агахан, скажите, пожалуйста, а вам приходилось присутствовать на погребальных церемониях зартошти? – продолжил Мещерский.
– Несколько раз был.
– На вас они произвели впечатление?
– Ну, относительное. Сейчас, прожив столько лет в вашей стране, я, наверное, поразился бы больше, а в юности все казалось естественным.
– Ведь парсы не предают покойников земле, так? – Мещерский говорил медленно. – Дабы не осквернять великие божественные стихии – огонь, землю и воду, – мертвое тело не сжигают, не хоронят, не опускают в реку, а после прочтения псалмов из «Авесты» относят на кладбище (если это только можно назвать кладбищем),
– Похороны – сложный ритуал. Но в общих чертах вы правы. Плоть – прибежище страстей и земного зла – съедают птицы: грифы, вороны. Кости проваливаются сквозь решетку в колодец смерти. Таким образом земля остается неоскверненной.
