Темный инстинкт

– Я смогу принять участие в ее похоронах? – осведомился Пит у Пастухова.

– Возможно, но… мы позже это с вами обсудим, – помощник прокурора немного даже стушевался. – Ведь Марину Ивановну наверняка будут хоронить в Москве… распоряжение правительства, да…

– Агахан, помни: они будут настаивать на Новодевичьем – не соглашайся. Марина всегда хотела, чтобы ее похоронили на Донском, там, где лежат ее родители, – на прощание распорядился Пит, когда оперативники уже вели его к забрызганному грязью «уазику».

– Петя, ты… ты ради бога не беспокойся – я за всем прослежу! Все возьму на себя! – хрипло крикнул Зверев. – Ты… ты сам скоро вернешься – это все неправда, ты слышишь? Мы верим – это все неправда. Мы верим – так и знай!

Он и Алиса стояли на ступеньках рядом.

«Семья, – Мещерский смотрел на эту парочку. – Уже ничего нельзя поделать, а они все еще пытаются склеить ее осколки. Хотя бы для того, чтобы уверить чужих: ее семья вне подозрений».

– А я думал, вас тоже арестовали, – к Мещерскому подошел Корсаков. В руках его была бутылка коньяка. – Вас же утром увезли, теперь, значит, отпустили… Ну, да все равно. Они все равно передушат нас всех тут как крыс. Вы по-прежнему, Сережа, не собираетесь отсюда делать ноги?

– Тогда у них действительно появится прямой повод к нашему задержанию, – нехотя ответил Мещерский. – Пресечение попытки сокрытия от следствия.

– А Петьку что же они, по кривому поводу забрали? Прямой повод… скажете тоже.

– По их логике, он виновен даже в том, что смерть Марины Ивановны принесла ему максимальную выгоду.

– Он любил ее, – Корсаков поискал глазами стакан (они стояли уже на пороге кухни), не нашел и пить из горла не стал. – Все дело-то в том, что Петька любил ее как родную мать. А у нее совершенно отсутствовал материнский инстинкт – она сама мне как-то в постели призналась. У больших артистов так бывает: талант высасывает из души все до донышка. Они становятся скупыми на простые человеческие чувства. Да вы и сами, наверное, это заметили в ней.

Мещерский пожал плечами. Когда бывший любовник уже исчез где-то в недрах дома, он перешел в столовую и сел за стол. Появились Кравченко и Сидоров, потолкались в дверях и ушли в сад, все о чем-то тихо толковали, судили-рядили, вспоминая сказанное Натальей Алексеевной, но по их убитому виду было ясно, что все их домыслы и догадки повисают в пустоте неопределенности и недоверия.

– И спросить-то теперь не у кого! – донеслось до Мещерского. – Тихоновна могла бы рассказать, а теперь… Надо искать тех, кто знал Звереву достаточно близко, но только со стороны, не из семьи. Только где ж такого всезнайку теперь найдешь!

В своей тупо-отрешенной задумчивости Мещерский провел больше часа. Затем покинул столовую и направился в музыкальный зал – долго разглядывал там фотографии Зверевой. Некоторые даже снимал со стен, подносил к окну, к свету. Над одним фото – Зверева была там молодой, в костюме Оберона из «Сна в летнюю ночь» – он даже как-то странно колдовал: то закрывал ладонью половину ее лица, то вновь открывал, затем ставил фотографию так, чтобы на нее падал свет под разными углами. Наконец он вернул фото на место – его что-то отвлекло: какой-то шум, доносившийся сверху.

Мещерский быстро взбежал по лестнице. Шум слышался все сильнее: обрывки музыки – военные марши, рев толпы, грохот. Он распахнул дверь в комнату Шипова и…

Егор сидел на полу перед включенным на полную громкость телевизором. На экране шла видеозапись старой военной хроники: Бенито Муссолини выступал с балкона дворца на пьяцца Венеция в Риме. Шипов смотрел на дуче, когда вошел Мещерский – даже и ухом не повел.

– Что он говорит, Егор? – поинтересовался Мещерский – из уст Муссолини выскакивали резкие рубленые фразы, как щепки из-под топора дровосека. Это был совсем иной итальянский, не тот певучий и сладкозвучный, на котором Зверева пела свои арии.

Шипов медленно обернулся, смерил непрошеного гостя взглядом. И в эту минуту он тоже показался Мещерскому совершенно иным – не тем побитым растерянным юнцом. Нет, теперь он словно состарился лет на десять, и в его взгляде уже не было ни растерянности, ни желания, ни страха – ничего. Только исступление и пустота.

– Он говорит, что каждый может стать богом. Для этого надо только хотеть и верить. И принимать нужную форму.

– Лгать, что ли? Притворяться? – Мещерский поморщился: его тоже теперь тянуло к экрану. А там Муссолини в окружении чернорубашечников поднимался по ступеням летней виллы. Рядом с ним шла тоненькая юная женщина – невзрачная и изящная, как старинная кукла.

– Кларетта Петтачи, – Шипов облизнул сухие губы. – Смотри, смотри, какие они.

И Мещерский смотрел и на этого стареющего грузного мужчину на экране, на его волосатые руки, бритую голову, бульдожью челюсть, и на его юную любовницу – полуженщину-полуподростка, на эту чудовищную разницу в возрасте, которая их разделяла, на беснующуюся от восторга толпу, оттесненную от ступенек солдатами, на вскинутые вверх в приветствии римских цезарей руки и на этого застывшего на полу парня, исступленно впитывавшего в себя все это, и внезапно…

«Да он же искал своего кумира в ней! – осенила его догадка. – Человек, захотевший стать богом… Для него все отражалось как в кривом зеркале – вот это самое и отражалось… Господи, да это и не чувства, не влечение, не страсть, это же просто самообман. Такое же извращение… Он искал в Зверевой…»

– Егор, ты слышишь меня? Выключи! – крикнул он. – Выключи немедленно!

Шипов не двинулся. Мещерский дотянулся до пульта и выключил запись: экран погас.

– Она умерла, Егор! Убита! Убит твой брат, еще один человек погиб, а ты… Неужели ты думаешь, что вот так люди становятся богами? Неужели ты вообразил, что это происходит вот так?

– Уйди отсюда, – Шипов вдруг согнулся и лег лицом вниз на ковер. Спина его выгнулась горбом,