И Наталья Алексеевна опять-таки права, говоря, что роды проходили тайно, без врачебной помощи. Присутствовала только мать Зверевой. А потом… – Мещерский помолчал. – Они обе вернулись в Москву. Марина Ивановна стала готовиться к новому поступлению, петь свои вокализы, тренировать голос и постаралась все происшедшее с нею напрочь вычеркнуть из памяти. Как дурной сон. Как будто бы ничего и не было.
– А ребенок? – спросил Кравченко, хотя он уже догадывался, как именно ответит ему его приятель.
– От ребенка просто отказались. Сдали в детский дом. Или, может, в интернат – что там в шестьдесят пятом было в Красково – надо уточнить. – Мещерский говорил все это каким-то тусклым безжизненным голосом. – Хотя, наверное, вряд ли теперь что узнаешь… столько лет прошло. Все уже умерли, состарились. Остались только сны – ночные кошмары – да… – Он вздохнул: – Наверное, мы так никогда и не узнаем, кто родился: мальчик или девочка. Если ребенок выжил, он наш ровесник, ребята. Сейчас ему было бы тридцать с небольшим.
Сидоров поднялся.
– Ну почему же, кое-что узнать всегда можно. Надо только приложить старание, докопаться до нужных людей, найти
– Серега, а что ты на это фото так странно смотришь? – Кравченко указал на портрет Оберона.
– Не знаю. Накрашена она здесь странно. Что-то знакомое… Ты ничего не видишь?
Кравченко подошел к стене.
– Нет. Зверева в парике. Прическа другая и моложе она здесь, Зверев же сказал.
– Да, молодая. Относительно. А знаешь, Вадя, я уже стал забывать ее лицо. Сутки всего прошли, а какая она была, я уже помню смутно, – Мещерский смотрел на снимки. – Остаются только эти вот фото.
Сидоров отбыл в прокуратуру, и время снова потянулось медленно и тоскливо. После ареста Новлянского никто в доме толком не знал, что же теперь делать: верить ли в то, что убийца наконец задержан, и вздохнуть с облегчением, или не верить, продолжая подозревать всех и вся.
На лицах домочадцев читалась растерянность, усталость, тревога и надежда. Все как-то бесцельно слонялись по дому – вроде копошились понемножку. Корсаков, например, успевший уже основательно приложиться к бутылке, теперь пил на кухне горячий чай с малиновым вареньем – тот самый, который заказывал себе Сидоров.
Файруз, окончив долгие переговоры с адвокатами, оставил в покое телефон и занялся тем, что начал старательно и неторопливо растапливать камин в зале. Затем включил и отопление на полную мощность – в доме становилось прохладно.
Александра Порфирьевна, сгорбившись и почти совершенно скрывшись в клубах сизого дыма (ее самокрутка чадила беспрестанно, а в пепельнице скучала уже целая горка окурков), перебирала к обеду рис.
Кравченко отправился к озеру. Так он сказал Мещерскому, но по глазам его было видно, что направляется-то он совершенно в иное место. (Как оказалось впоследствии, когда произошло ЭТО, Мещерский нашел приятеля там, где и предполагал, – возле колодца. Словно Кравченко неотвратимо привлекало к себе место, политое кровью Сопрано.)
А Мещерский не делал ничего – ни полезного, ни бесполезного. Ему все казалось: то важное из жизни Марины Ивановны, что только что стало им понятно, требует какого-то особенного осмысления. И он уединился на террасе, чтобы хорошенько обдумать осенившую его догадку. Но вместо этого, вопреки своей воле, стал вдруг вспоминать о том, как они с Кравченко приехали в этот дом, как она впервые встретила их – и на ней был розовый свитер и тот шарфик, будущий символ неизвестно какой демонстрации, по убеждению Кравченко. Как они говорили с Мариной Ивановной о музыке, о том, что классика рассказывает вещи, которые упрямо скрываешь даже от самого себя…
«И правда ведь оказалась – музыка Бизе столько всего напоминала Зверевой, что она просто ее избегала, не пела Кармен. Не пела… – размышлял Мещерский. – Интересно, а вот они с Андреем мечтали поставить «Дафну» Рихарда Штрауса. О чем же им обоим рассказывала эта вот музыка? Корсаков, помнится, говорил что-то об античном сюжете… Кончится все это, вернемся с Вадькой в Москву – обязательно пойду с Катей в Большой. Все равно на что – может, на Верди, может, на этого вот Штрауса Рихарда, о котором я ничегошеньки не знаю. Да, жаль, серость, бескультурье… А он ведь мне всегда теперь будет напоминать о том, что здесь с нами было… И жаль, что их семейный проект – Зверева и Шипов в Камерном театре, – накрылся. Корсаков так сожалел об этой «Дафне», говорил, что все надежды теперь возлагает на «Царя Эдипа». Если эту оперу Штрауса там поставят – обязательно достану билеты и тоже обязательно пойдем на нее с Катей. Потом видеозапись куплю. Будем слушать вечерами и вспоминать. Вспоминать все это…»
В дверях неслышно появилась Алиса. Мещерский смотрел на нее, и мысли его потекли уже в совершенно иное русло:
«Она совсем не похожа на Марину. Но ведь так и должно быть: она же не ее дочь…»
– Не беспокойтесь, если Петр не виноват, его скоро отпустят, – сказал он мягко. Надо же было что-то сказать – молчание становилось тягостным.
– Я и не беспокоюсь, – Алиса подошла к окну. Ее хрупкая фигурка, казалось, принадлежала кукле- марионетке: дерни за ниточки – и ручки-прутики задвигаются, белобрысая головка-шарик завертится на тощей шейке.
– Не беспокоюсь совершенно, – повторила Алиса. – Было бы странно, если бы они его не отпустили, как только…
– Как только? – Мещерский удивленно приподнял брови.
– Как только Петька расскажет им про нее и этого щенка с татуировкой.
– Про Егора?
