Темный инстинкт

ощетинившись буграми накачанных мышц точно броней. – Если бы вы знали… если бы вы только знали, как вы мне осточертели все. Дерьмо… Дерьмо!

– Они все слишком долго жили в Италии. – А вот эту фразу, сказанную нарочито громко Зверевым, Мещерский услыхал, уже спускаясь вниз. В музыкальном зале у окна на диване сидел Сидоров. А брат певицы и Кравченко стояли в дверях.

Кому конкретно адресовалась эта фраза, Мещерский доискиваться не стал. Он тоже прошел в зал (Кравченко посторонился, чтобы дать ему дорогу).

– Если это сделал Петр – это ужасно. Но если вы ошиблись, – Зверев повысил голос, обернув к оперу бледное, небритое и почему-то ужасно похорошевшее от скорби лицо свое – великолепную маску трагического героя, – это ужаснее во сто крат. И для вас, и для нас, для нашей семьи. Это ведь такое пятно. Несмываемое! Насколько я понял, у вас же нет доказательств. Никаких! Вы забрали его только потому, что он – наследник.

– Совершенно верно, – Сидоров мрачно смотрел на свои ногти. – Еще несколько дней назад мы, не зная об усыновлении, считали наследником вас, Григорий Иванович. Но… – тут он выдержал коварную паузу. – Не беспокойтесь. У вас еще есть великолепный шанс оказаться в том же самом месте, где и ваш племянник. Вместе с ним – или вместо него, если он, как вы убеждены, ни в чем таком не повинен.

– Вы угрожаете мне? – Зверев прищурился.

– Нет, я вас всего лишь информирую о ходе следствия. Чтобы вы не слишком забывали о той хреновой ситуации, в которой очутились.

– Нам надо что-то решать с похоронами! – резко заявил Зверев после вынужденной паузы. – У нас трое близких до сих пор не преданы земле!

– Решите-решите, – Сидоров нехотя кивнул. – Не наша вина, что ваши покойники плодятся чересчур уж по-стахановски.

– Но и не моя тоже, – тихо и многозначительно парировал Зверев.

Опер скользнул взглядом по собеседнику.

– Я уж и не знаю, кому верить в этом доме, – сказал он, и это получилось у него не слишком лживо. – Ну просто не знаю.

Зверев шагнул к дивану, не сел – а рухнул, закрыл лицо рукой.

– Григорий Иванович, прошу вас, ответьте, – Кравченко решил продолжить оборванную нить беседы, сел рядом и положил дубляжнику руку на плечо, – только честно ответьте: у Марины Ивановны действительно не было собственных детей?

Зверев взглянул на него с неподдельным удивлением.

– Я не понимаю, Вадим, что вы хотите сказать?

– Я спрашиваю: кроме Петра и Алисы, в этой семье были еще какие-нибудь дети, может быть… очень давно?

– То есть как? – снова не понял Зверев. – Как это были? Откуда?

– Ну, она сама рожала ребенка? Матерью становилась? – Кравченко чувствовал, что мелет чушь, неверно ставя вопросы, но именно так нелепо ему и хотелось их поставить.

– Да от кого?! – Зверев даже привстал.

Кравченко несколько секунд смотрел ему в глаза: «Брат и сестра… красивый мужик… и она без комплексов… все позволено… Он навещал ее… Они были близки… Файруз ведь намекнул: «происходит что- то чудовищное»… Если это была их связь, кровосмешение, инцест, то…»

– Значит, ваша сестра Марина Ивановна была бездетна. – Он опустил глаза, сейчас ему было трудно встречаться взглядом с ее братом, который, быть может…

– Марина никогда не хотела детей. У нее на это времени не хватало, да и душевных сил тоже. Она всю жизнь работала как ломовая лошадь. – Зверев, видимо, так и не понял собеседника. – Я вот сейчас о ней сообщение по радио слушал – говорят: «Она была гений, великий талант». А кто-нибудь подумал, как ей досталось все это? Все – известность, величие, поклонение, этот вот дом, эти тряпки. – Он вдруг резко сдернул с кресла гобеленовую подушку и швырнул ее на пол. – Сколько сил, сколько здоровья на все это ушло. Лучшие годы жизни! Молодость! Мальчишкой помню, как Марина в первый раз готовилась поступать в консерваторию. После окончания школы два года корпела в библиотеке – чтобы трудовой стаж шел, а по вечерам по преподавателям моталась. В Клуб железнодорожников на Каланчевку в вокальный класс – каждый вечер, в любую погоду. А это ведь через всю Москву на трамвае трястись приходилось. Как она после всех этих мытарств провалилась на своем первом туре, как мать ее чуть ли не из петли вытащила, а потом…

– Она для вступительных экзаменов партию Кармен выбрала? Мне Александра Порфирьевна рассказывала, – это вставил Мещерский. Он теперь снова не отрываясь смотрел на один из снимков на стене – все тот же, где Зверева была в мужском костюме Оберона. – И с тех пор она Кармен никогда не пела?

– Никогда. Эта опера всегда ассоциировалась у нее с несчастьем, провалом.

– А когда, простите, она в первый раз поступала в консерваторию? В каком году?

– В шестьдесят пятом. Летом. Я хорошо тот год помню – у нас в квартире был настоящий сумасшедший дом. Перед этим с мамой был сердечный припадок, Марине тоже все нездоровилось – у нее что-то вроде кишечного расстройства было, тошнило ее постоянно, а экзамены в консерваторию на носу, хочешь не хочешь – иди. Я в восьмом классе тогда учился, с переэкзаменовкой закончил, в лагерь меня на лето и не отправили – поэтому все на моих глазах происходило. Марина провалилась на первом же туре. Господи, это был ливень слез – Ниагара. Потом они с мамой сразу же уехали на дачу и прожили там до конца ноября.

– А почему так долго? – Мещерский оторвал взгляд от портрета.

– До сих пор не знаю. Отец тогда объяснял – Марине надо готовиться к новым экзаменам, ну чтобы на следующий год поступить. Но там, на даче, ведь ни учителей, ни пианино не было…