Темный инстинкт

– Про брата-кастрата.

– Почему вы так ненавидите Шиповых? – Мещерский помнил, как долго они с Кравченко обсуждали это самое «почему», а теперь ему хотелось услышать ее собственное объяснение.

Но Алиса не собиралась пускаться в откровения.

– Ненавижу – скажете тоже! Много чести: один – слизняк, второй – просто скот. Все вместе – быдло, как скажет Пит. Разве это можно ненавидеть?

– Ваш брат это самое как раз, по его словам, и ненавидит. Сам признавался.

– Дурак.

– Дурак, потому что ненавидит, или, дурак, потому что признавался?

Она смерила Мещерского взглядом и ответила:

– Дурак, потому что дурак.

– А вот мне, например, кажется, что ваш брат, Алиса Станиславовна, никогда не расскажет им про Егора и Звереву. Он и других умолял, чтобы молчали, неужели он сам решится на…

– Он дурак, потому что идеалист. – Алиса извлекла из кармана пачку сигарет и щелкнула зажигалкой. – Для Петьки свет клином сошелся на том, «что скажут» о НЕЙ, о нем и всей нашей семейке. Он все думает, что грязь будут лить, только если к этому подать повод. Идеалист несчастный! Я ему сорок раз говорила: для грязи поводов не нужно. Будь хоть святым – всегда найдутся те, кто выльет на тебя ведро помоев просто так, ради развлечения, от скуки… Вы говорите, он не скажет про нее и Шипова? Ничего. Посидит там среди урок и вшей денька два – и скажет. Вши – они лучше всяких советчиков убеждают. Идеализм этот тухлый, неуместный так и надо лечить – вшами, вшами, парашей! – Она затянулась дымом, кашлянула. – Он должен сказать про нее сам. Выбить из себя всю эту дурь. Ну а если все-таки будет упрямиться, тогда… тогда скажу я.

– А мне кажется, ваш брат старается уберечь имя Марины Ивановны от сплетен не только по причине своего идеализма, – усмехнулся Мещерский. – Может, дело-то все не в идеализме, а напротив, в грубом таком материализме, а? Процесс-то о наследстве длился долго, и выигрыш дался тяжело. А сейчас, видимо, новый на подходе. И если на имя Марины Ивановны бросят хоть малейшую тень, вашим оппонентам будет легче оспорить и ее права, и права ее прямого наследника – то есть вашего, Алиса, брата.

– Вы плохо знаете законы, Сергей, – Алиса тоже усмехнулась жестко и недобро. – Вернее, совершенно их не знаете. Вся эта чушь насчет морального облика не будет иметь в суде никакого значения.

– А что будет иметь?

– Деньги, – Алиса выпустила кольцо дыма. – Разве вам не ясно, что во времена, в которые мы с вами живем, все делается только за деньги и ради денег?

– Не все. Вы сами себе сейчас противоречите. Если, по-вашему, все убийства совершил не кто иной, как Шипов-младший, то он убивал не ради денег, а ради…

– Он – животное. Скотина, я же сказала. У него одни инстинкты. И все ниже пояса.

От дыма ее сигареты было уже нечем дышать. Он поднялся и распахнул окно. С озера потянуло холодом.

– Думаю, скоро все кончится, – сказал он. – И нам наконец-то разрешат уехать. А я вот сидел и мечтал сейчас: когда вернусь в Москву, обязательно пойду в оперу.

Алиса только хмыкнула.

– Куплю билеты – разорюсь на самые дорогие – в партер или в ложу. Буду слушать певцов, смотреть на сцену, на оркестр. Музыка там, дуэты, квартеты… В Большой пойду, в Камерный, в «Геликон»… Может, кто- то все-таки поставит эту вашу штраусовскую «Дафну» – очень бы хотелось послушать. Любопытно мне – что это такое? И его «Царя Эдипа» тоже…

– У Рихарда Штрауса никогда не было такой оперы, Сергей.

Он обернулся. Вздрогнул.

– Что?

– Вы спутали. У Рихарда Штрауса никогда не было оперы «Царь Эдип». – Алиса раздавила окурок в пепельнице. – И вообще среди античных сюжетов этот композитор обычно предпочитал оригинальные. Его никогда бы не привлекла такая избито-тривиальная слюняво-неправдоподобная история о том, что какой-то глупец убил собственную мать только потому, что спал с ней.

Мещерский замер.

Нет, это не было вспышкой, озарением. Слишком уж часто за эти дни что-то «вспыхивало, озаряя», а затем гасло, так и не став разгадкой… И это не стало последним звеном в цепи, когда все составляющие головоломки вдруг внезапно, словно по мановению волшебной палочки, укладываются на свои места и…

Нет, как раз вот это Мещерский воспринял с каким-то мучительным изумлением. Ему словно что-то закупорило легкие, и он ощутил, что еще мгновение – и он задохнется, потому что в комнате, где веял колкий прохладный ветерок, порожденный водами студеного озера, было совершенно нечем дышать.

– Извините… Извините, Алиса… Я должен побыть один. – Он не узнал своего голоса.

– Что? – Она нахмурилась.

– Пожалуйста… идите к себе. Идите же! Я должен побыть один. И уберите отсюда сигарету.

Она уставилась на него и внезапно увидела на его лице нечто такое, отчего, вскочив, испуганно попятилась к двери.