Темный инстинкт

– Ухожу-ухожу. Не буду вам мешать.

Когда ее быстрые шаги уже затихли на лестнице, Мещерский все сидел на том же самом диване, смотрел все на то же озеро за окном и слушал доносившийся откуда-то (из солнечного воздуха? Из шумящей на ветру багряной листвы? Из соснового бора на том берегу? Или, быть может, снизу, из гостиной, где на ковре перед телевизором все еще портили интерьер заскорузлые пятна крови?) усталый, хорошо знакомый голос, который, не спеша, очень спокойно рассказывал о том, что все, что с нами происходит, происходило и будет происходить в жизни – всего лишь рок и судьба. Что дети порой расплачиваются безвинно за грехи родителей, погибнув в нелепом несчастном случае на дороге. Что отчаиваться не стоит ни в коем случае, а надо лишь собраться с духом и возложить все оставшиеся надежды на одну историю, сочиненную в незапамятные времена и озаглавленную кем-то неизвестным «Царь Эдип».

– Тоже оперу?! – спросил Мещерский как и тогда – в той, полузабытой уже, беседе.

– Почти что. Весьма любопытную оперу. Поучительную по части превратностей судьбы, – ответили ему все так же терпеливо и спокойно (как и тогда) и начали рассказывать старую сказку. Замшелый от бесчисленных интерпретаций, инсценировок, толкований, но по-прежнему живучий миф – а может, и просто анекдот с печальным концом о том, как давным-давно жили-были царь и царица, а вернее, просто родители-супруги, которые из чисто эгоистического каприза не желали иметь детей и поэтому, когда у них все же по недосмотру и по велению природы родился мальчик, не нашли ничего лучшего, как отнести его в дремучий лес на гору Иду и оставить там на съедение диким зверям.

Но судьба не предназначала ребенку превращение в сосульку от утренних заморозков. Нет, судьба уготовила ему свой особый путь в жизнь. И вышло так, что младенца спасли и воспитали чужие люди – добрые, простые, совершенно непохожие на его мать и отца.

Мещерский отчетливо и ясно помнил лишь то, как слушал его Кравченко – сначала недоверчиво, потом настороженно, потом жадно, потом брезгливо. И как изменялось – темнело и ожесточалось его лицо.

А миф-анекдот продолжался дальше, услужливо выплывая из дальних тайников памяти, являя в своем содержании не только ключ ко всему происшедшему в целом, но и объясняя многие странные детали, которые еще час назад казались совершенно необъяснимыми.

Итак, миф подсказал. А может, и просто напомнил им, что подкидыш, названный Эдипом, вырос и стал взрослым мужчиной и отправился странствовать по свету, приобретая самые различные знания и таланты. А потом на пути в город, на проезжей дороге, в ссоре с дерзким незнакомцем убил его, не подозревая, что то был его родной, некогда бросивший его отец. А затем Судьба привела его в город, где ликующий народ чествовал его как великого героя. Эдипу предложили корону, а заодно и руку вдовы. И Эдип женился и возлег с ней, и имел массу удовольствия, пока на город не обрушился мор, и дети стали умирать, а взрослые их оплакивать и проклинать жестокость богов, и от великой жары сгнила вода, и хлеба не уродились, и привычный мир Эдипа рухнул в одночасье, побежденный судьбой.

И тогда Эдип стал искать причину обрушившегося на него несчастья. И некто – наверняка все та же судьба-индейка – посоветовала ему искать нечистую тварь, чудовище, оскорбившее людей и богов: отцеубийцу и мужа собственной матери. И он искал с завидным усердием, ревностно и зло, и словно по замкнутому кругу шел сквозь все трудности и препоны к… самому себе. И вот наконец пришел и…

– А что случилось с его матерью потом… когда он, Эдип то есть, узнал? – хрипло спросил Кравченко. Он стоял, опершись на колодец, и смотрел в черные квадраты решетки – вниз, откуда тянуло сыростью и могилой.

– У мифа много концовок. По одной, Эдип убил мать – задушил.

Когда к ней вошли люди, они увидали царицу висящей в петле.

– Но это же только миф! – не выдержал Кравченко. – Чушь! Выдумка! Ведь нельзя же воспринимать все это как… как руководство к действию, как план мщения, как…

Он осекся, а эхо подхватило «миф! миф!», разнесся крик над лесом, зацепив его за колючие кроны сосен, окропив красные гроздья рябины, распугав птиц в зарослях боярышника.

– Он одержим, – сказал Кравченко уже спокойнее. – Одержимый ненавистью и…

Сказал-то он спокойнее, однако, когда Мещерский тронул его за плечо, указав глазами на дом, в окнах которого по-прежнему отражалось осеннее солнце, попросил странным, почти жалобным тоном:

– Подожди… подожди, пожалуйста. Не сейчас. Я не могу на него смотреть. Сейчас не могу… Позже.

Глава 40 Корабль разбился

Все дальнейшее – и звонок Сидорову, и встреча с ним на берегу озера, и беседа – все это осталось как бы в стороне, за кулисами этого импровизированного спектакля, где зрители уже знали слишком много для того, чтобы просто пассивно ждать дальнейшего развития событий. Все эти детали казались уже малосущественными, главным же было…

– С НИМ надо кончать, – мрачный Сидоров произнес это так, словно переломил сухую хворостину. – Ну и мерзость же все это, если правда… Ну и мерзость!

ЕГО они нашли быстро. Из недр дома плыла мелодия «Шехеразады». Музыка снова рассказывала о чем-то сокровенном, тайном, скрытом от чужих глаз.

Он сидел в музыкальном зале, на столе перед ним стояла полупустая бутылка коньяка. Мещерский ожидал, что разоблачение произойдет шумно, патетично: с истерикой и бурным монологом-речитативом протеста, как и полагается в финале так никогда и не написанной, однако уже успешно разыгранной оперы «Царь Эдип». Но все произошло очень даже буднично и тихо. Быть может, оттого, что ОН был пьян (а это деталь скорей фарсовая, чем трагическая), или потому, что все они уже смертельно устали от всего этого.

– Корсаков, – окликнул ЕГО Сидоров. – Нам надо поговорить.

Он поднял голову. Золотисто-крашеная челка упала на глаза. Он отбросил ее ладонью, их взгляды встретились и… Мещерскому вдруг стал ясен смысл весьма запутанной фразы: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю».