Темный инстинкт

– Я с вами! – Мещерский схватил ботинок.

– Нет. Вот как раз ты, Серега, будешь там абсолютно лишним.

– А ты не лишним? Он же Шипова забирает, а ты…

– А у меня пистолет в кармане. И заявление.

– Какое заявление?

– Жоржика. О том, что он этот самый пистолет добровольно сдает в милицию. Вернее, собирался, но опоздал по независящим от него обстоятельствам.

– А когда же он успел написать такое заявление?

– Я его только что написал в ванной. Я. Ну, не будь дураком, Серега. Это ж азбука. Впрочем, дело не только в пистолете. Тут что-то еще кроется. Сидорову про этого Жоржика кое-что известно. И это я печенкой чувствую.

– Что?

– За тем и еду, за информацией. При добровольной выдаче оружия – ежели Сидоров, естественно, все по закону оформлять замыслил, а не класть матерьяльчик под сукно до лучших времен, – тут Кравченко двусмысленно усмехнулся, – ну да, в оперативных целях, как это у них называется. Ему в таком случае и меня на протокол положить придется. Пистолет-то ведь я сначала у Шипова изъял. А потом он этим пистолетом на Жоржика надавит, а может, и не только пистолетом… Ладно, все объяснения позже. Я телефон заберу. Если что тут – жду звонка. И ты жди. И надейся на лучшее.

– А что же я Марине Ивановне скажу? – испугался Мещерский. – Что снова кого-то схватили и опять…

– Вдову сам успокоишь, ты у нас мастер на все руки. Скажи, все дело в ночной стрельбе. Мол, все обойдется.

В комнату вошел переодевшийся опер.

– У нас с тобой, Вадик, один размер, оказывается, – объявил он грустно, – данке шен, снова меня выручил. Ну? Шипов ждет внизу.

Мещерский проводил их до лестницы. Сердце его так и колотилось.

В гостиной у камина сидел Георгий Шипов – в шерстяной водолазке, в черных джинсах и кожаной безрукавке с серебряной итальянской кокардой вместо значка. На руке его позвякивал металлический браслет с перламутровыми инкрустациями, пояс в джинсах был самый что ни на есть прикид – кожа с металлическими шипастыми пластинками, а пряжка – все та же раскрытая ладонь. Он вертел на пальце ключи от «Хонды».

– Быстро до вас, товарищ капитан, новости доходят, – заметил он с бледной усмешкой.

– Ты, умник, своей пушкой всю округу на уши поставил. Не захочешь – услышишь. Ну? – Сидоров кивнул на дверь. – И где же он, дорогой наш и любимый?

– Пистолет у меня. Марина Ивановна посчитала, что так будет лучше, – возвестил Кравченко. – Георгий собирался сдать его в органы, но обстоятельства сложились так, что… Сами понимаете – смерть брата, скорбь, тревоги. Тут и себя позабудешь. А вчера он был вынужден воспользоваться оружием, чтобы защитить Марину Ивановну от бешеной собаки.

– Герой, – Сидоров достал из кармана ключи от машины. – Ну, герой, поехали на моей развалюшке. Шевелись давай.

– Что, собственно, произошло ночью? Как убили этого калеку? – спросил Кравченко уже в машине. Так просто спросил, без надежды на ответ. И сердце защемило от уже знакомого стыда и жалости: «Эх, Миша, Миша, вот оно как с тобой вышло. Вот, значит, какая судьба твоя, какая смерть».

Сидоров завел мотор, начал разворачиваться.

– Он, как обычно, пьяный был. С вечера они пили в одной из палаток – мы свидетелей установили: так, рвань одна, шантрапа рыночная. Мишка там свой был и раньше с ними бражничал. Его ж тут вся округа знает, ну и жалели – когда угостят, стакан поднесут… чеченскому герою, – опер неожиданно поперхнулся, швырнул окурок в окно. – Ушел, а точнее, уполз он на своей колясочке около полуночи. А уже в половине второго его на остановке нашли. Один обрубок – без ног, без головы.

– Без головы? – Шипов-младший на заднем сиденье подался вперед.

– Ноги-то он отечеству подарил любимому. А голову… ее мы нашли, вернее, то, что от нее осталось, метрах в пяти от тела. Там весь тротуар кровищей уделан, дождем никаким не взяло бы. Пришлось пожарных вызывать, смывать все после осмотра. А то утром народ на работу двинет, пацаны в школу, а там, как на… бойне.

– Выходит, это все-таки он убил Андрея?

Опер не ответил. Они проехали около полукилометра, прежде чем он сказал:

– Я этого мясника… поганого все равно найду. Он Мишку… эх, да что там! Мне теперь без разницы: больной он или здоровый. Тварь он последняя. Сукин сын.

– Наши всю ночь рынок вверх дном переворачивали – все эти ларьки гнилые, склады, пристань обыскивали, – продолжил он хмуро после паузы. – Собака покрутилась-покрутилась, а тут как раз ливень хлынул. Они ж в дождь ни черта не чуют, дармоеды! А сейчас наши снова двинули по домам. Снова все подряд – дворы, подвалы, чердаки, котельные, голубятни. Как и в тот раз, да только… – Он безнадежно махнул рукой. – А меня шеф облаял: дескать, работы он моей не видит, результатов, одну только… Ну, я ему тоже сказал пару ласковых. А что молчать, что ли, буду? А он меня в шею – отстранил от операции. Меня! – Сидоров, словно накопившийся яд, выпустил из себя длиннейшее ругательство. – Я у них теперь козел отпущения перед начальством областным, и меня же отстранили! Ребята все там, а я… Ну да ладно, я теперь сам. Я эту тварь теперь…

– Ты остынь, Сашка. И мозгами пораскинь, – Кравченко поморщился. Ему не хотелось, чтобы весь этот «милицейский стриптиз» разыгрывался перед посторонним. – Правильно начальство тебя оттуда поперло. У