- Олег Петрович, - тихо позвала я. Веки у Скородумова дрогнули, и он чуть приподнял кисть правой руки, безвольно лежавшей на носилках.
- Олег Петрович, у вас есть родственники? Кому сообщить?
Скородумов, не открывая глаз, отрицательно качнул головой. Губы у него были совершенно синие и сухие. Он с трудом приподнял правую руку и положил ее себе на грудь.
- Оставьте у себя... пусть у вас будет... -- еле слышно произнес он.
- Что? Что оставить?
Он шевельнул пальцами руки, лежащей на груди.
- Часы?
Он опять отрицательно качнул головой. Было заметно, что все эти простые движения даются ему с огромным трудом и доставляют мучительную боль. Не понимая, чего он хочет, я дотронулась до отворота его пиджака, и он прижал мою руку к своей груди; я почувствовала, что во внутреннем кармане пиджака Скородумова что-то лежит. Он настойчиво прижимал мою руку к этому месту, и я решилась: отвернув полу его пиджака, я достала из внутреннего кармана толстый, какой-то нестандартно большой бумажник. Скородумов удовлетворенно вздохнул и оттолкнул мою руку с бумажником.
- Пусть у вас... - чуть слышно сказал он.
'Только этого мне не хватало', - расстроенно подумала я. Черт его знает, что в бумажнике; провокаций я на своем следственном веку натерпелась достаточно. Хоть Скородумов и производит приятное впечатление, но я его вижу в первый раз, скажет потом, что у него там был миллион долларов, а я буду доказывать, что я не верблюд...
Я вытащила из ящика стола большой конверт, положила туда бумажник, заклеила, опечатала и попросила расписаться на нем обеих докторш. Они, видимо, поняли мои сомнения и без звука расписались в нужном месте. Я убрала конверт в сейф, и Лешка Горчаков вместе с Кораблевым понесли носилки в машину.
- Куда вы его повезете? - спросила я доктора.
- В 'четверку', - ответила она, - в кардиологию. У него инфаркт, причем не первый.
- Да, я знаю, что он около года назад лежал в больнице с сердцем, припомнила я слова Кораблева.
- Дай Бог, чтобы удалось его довезти, сюда вызывать реанимационную бригаду я не стала, попробуем довезти до стационара.
Доктор закрыла свою сумку и попрощалась со мной.
'Что ж мне так не везет со вчерашнего дня? - обреченно подумала я. - Нет уж, хватит на сегодня. Надо ехать домой и заниматься ребенком'.
В кабинет зашел Кораблев и сел на стул, где еще недавно сидел Олег Петрович. У меня вдруг даже сердце защемило от жалости к Скородумову. Кораблев, наверное, заметил, что у меня изменилось лицо, потому что обеспокоенно спросил:
- Вам-то доктора не надо?
Я помотала головой, и он тут же успокоился.
- Ну что, довели дяденьку Скородумова? - спросил он.
- Как тебе не стыдно!
- Ну ладно, ладно! Чего он хорошего успел сказать?
- Да практически ничего, ему сразу плохо стало.
- Куда его?
- В 'четверку'. У меня к тебе просьба: я у шефа отпросилась, на работу сегодня уже не вернусь, а ты позвони в больницу вечером, узнай, как он.
- Ну вот! Да я не знаю, где я вечером буду...
- Леня! Опять?!
- Ну, Мария Сергеевна, ну не могу я сразу согласиться, характер у меня такой. Ну, позвоню, позвоню. За ребенком-то поедем? Вы, между прочим, тоже плохо выглядите.
- Ночь не спала.
- Да, стареете. Как Альтов говорит: в двадцать лет всю ночь пил, гулял, на следующее утро - никаких следов, выглядишь так, будто всю ночь спал в своей постели; в тридцать лет - всю ночь пил, гулял, наутро выглядишь так, как будто всю ночь пил и гулял; в сорок лет - всю ночь спал в своей постели, а наутро выглядишь так, будто всю ночь пил, гулял...
- Добрый ты... Мог бы и промолчать. Ну, поехали.
Всю дорогу Ленька развлекал меня прибаутками, но на душе было погано. Голова гудела от недосыпа, одолевало чувство вины перед сыном, перед глазами стояло посеревшее лицо Скородумова.
Ленькина машина была выдраена и блестела так же, как и его ботинки. На первом же перекрестке мы встали в пробке. Мимо вереницы машин прохаживались продавцы газет, малолетние мойщики стекол и ковылял молодой парень в камуфляжной форме с подвернутой до колена пустой штаниной. Поравнявшись с нашей машиной и заметив, что у Леньки приоткрыто стекло, парень наклонился и стал говорить хнычущим голосом, протягивая перед собой армейскую шапку:
- Помогите ветерану афганской войны...
Ленька опустил стекло до упора и, высунувшись в окошко, сказал ветерану:
- Слышь, парень, тут, на углу, у вокзала, есть вакансия в будке сапожной, хочешь, я тебя сапожником устрою? Прямо сейчас? А что, верный заработок, и тепло в будке, а подметки прибивать - дело нехитрое, и без ноги можно.
Ветеран выпрямился и прошипел:
- Да пошел ты... - и через полминуты уже совал свою шапку в окошко другой машины.
- Вот, - прокомментировал Кораблев, закрывая окно и трогаясь с места, - не хочет. Лучше с шапкой будет побираться, чем работать. Причем он в Афгане, скорей всего, и не бывал, и даже не знает, где это.
- Неужели это русская душа такая? - поддакнула я. - Вот я зимой шла по площади перед вокзалом, нищие там, безногие, безрукие, сидят, просят, и вдруг какая-то бабенка, лет тридцати на вид, испитая вся, рожа одутловатая, но коренастенькая, в брючках, и глотка луженая, снимает задрипанную шляпку, протягивает ее к прохожим и кричит: 'Люди добрые, подайте!' А какой-то дядька, мимо проходя, ей говорит: 'Ведь на водку просишь'. Она же подбоченилась и заявляет во всеуслышание: 'Да! На водку! Ведь если на лечение просить буду, никто мне не поверит - вон какая у меня рожа красная! Поэтому честно говорю, люди добрые, подайте на бутылку!' И что ты думаешь - ей за пять минут полную шапку накидали, за честность, наверное; остальные нищие только зубами щелкали от зависти.
Мы поехали по тихим улочкам центра. Тормознув перед очередным светофором, Кораблев заметил бомжа с бородой как веник, грязного и оборванного, и с интересом наблюдал, как бомж сделал стойку на сверкающую Ленькину машинку и прямым курсом направился к ней, на ходу уже вытягивая руку горстью вверх. Кораблев высунулся в окно и заорал бомжу:
- Дай сто рублей!
Бомж вздрогнул и заковылял обратно к тротуару, испуганно оглядываясь.
- Вот вы подумайте! По городу из-за этих нищих не проехать! В новостройках одна бабуля ушлая, знаете, чем промышляла? Она околачивалась возле перекрестка, высматривала дорогие иномарки, выжидала, когда они притормозят, и бросалась под колеса. Ну, там люди выбегают, бабку поднимают, она охает, плачет. Почти все ее жалели, деньги ей давали, на хлеб с маслом хватало.
- Ну и?..
- Чего 'и'? Как-то не рассчитала, задавили ее...
- Вот здесь, Леня, затормози, а то тебе не встать будет ближе к моей парадной.
- Ага, значит, вот где вы живете, - констатировал Леня, поднимаясь за мной по лестнице. - А квартирку свою, значит, бывшему муженьку оставили?
- Господи, все-то ты знаешь.
- Дак сам ваш муженек ходит по главку, треплется. Мне рассказывали, что он и ребенка приводил: нас, мол, мама бросила...
- Что, правда? - у меня сразу заныло сердце.
А ведь Гошка мне про это не говорил. Да он вообще меня бережет и про отца в разговорах со мной
