переулке. А теперь, когда плечи мои привыкли к тяжести доспеха, душа привыкла терять и находить, а сознание научилось думать о насильственной смерти без содрогания; теперь, когда я способен не остановиться при выпаде, когда я разучился доверять... Теперь судьба благосклонно преподносит мне издевательский дар, и весь Мэйлань, ликуя, ведет Эмейских спиц Мэйлань-го навстречу герою Единорогу, а тоскующая вдова Юнъэр с радостью готова украсить своим присутствием дни и ночи Чэна Анкора, будущего мудрого со-правителя... полагаю, что в особенности – ночи...»
Это была сказка. А в сказки мы больше не верили. Разве что в бытовые, и обязательно с плохим концом.
За окном шумела усадьба – моя по наследственному праву, но совершенно незнакомая мне! – в смежных покоях переговаривались друзья-Блистающие (интересно, до чего ж быстро я Сая в друзья записал!..), Кос куда-то ушел с утра и до сих пор не явился, а уже полдень... или не полдень...
И впрямь жениться, что ли?..
– Вот он, наш затворник! – раздался возбужденный голос ан-Таньи, и спустя минуту Кос возник на пороге. – Вот он, наш женишок! Вернее, женишки...
Чэн-Я слегка вздрогнул и посмотрел на довольного Коса. Рядом с его сияющей физиономией, – как всегда, гладко выбритой до синевы, – на стене висела старинная гравюра, изображавшая бородатого Придатка разбойничьего вида и с серьгой в ухе. Кос, сияя, смотрел на Меня-Чэна, а бородач – на Коса, и вид у него при этом был такой, как если бы он только что по ошибке сел на торчащий гвоздь.
Произведение искусства, однако... я и Чэн имели в виду не ан-Танью.
– Бабкин пергамент у тебя? – поинтересовался Кос, смахивая со своей новенькой щегольской блузы (шнуровка на груди, рукава с отворотами, сиреневый атлас и все такое) несуществующую пылинку. – Не потерял в суете?
Рука Чэна слабо шевельнулась, и я указал острием на инкрустированный перламутром шкафчик, где в верхнем отделении хранился пергамент Матушки Ци.
Кос чуть ли не подбежал к шкафчику, рывком распахнул створки и впился глазами в извлеченный пергамент. Потом ан-Танья шлепнулся на ковер, поджав под себя ноги, и принялся извлекать из рукавов – карманы по мэйланьской традиции пришивались к рукаву изнутри, а блузу Кос явно купил где-то в городе – многочисленные обрывки бумаги.
Бумага была дорогая, рисовая, с легким голубоватым отливом, и в Кабире она ценилась бы на вес золота. А здесь, похоже, ее спокойно расходовали на разную ерунду все, кому не лень – в том числе и Кос.
– Сходится, – бормотал Кос, нервно кусая губы. – Ах ты, Иблисова кость – сходится! Ну, бабка, ну, матушка диких гулей – так, а вот здесь надо будет перепроверить...
– Ты где был? – спросил Чэн-Я только для того, чтобы немного отвлечь ан-Танью.
Трудно было поверить, что перед нами тот столичный щеголь, который вчера манерами привлекал внимание всей местной знати.
– В городской управе я был. Бумаги на твою усадьбу в порядок приводил, как положено. В наследство вас с Единорогом, так сказать вводил. У них тут бумаги навалом, вот они и пачкают ее с утра до вечера! Здесь распишись, там трех свидетелей предоставь, потом еще раз распишись и перепиши все заново, чтоб у иероглифов «цинь» хвостики тоньше были и с загибом влево...
– А что, с толстыми нельзя? – полюбопытствовал Чэн, а я только сверкнул улыбкой, слушая этот разговор. – И без загиба?
– Можно и с прямыми толстыми, но тогда по новым правилам это уже не иероглиф «цинь», а иероглиф «фу», и бумага уже не подтверждает права Чэна Анкора на родовую собственность, а разрешает вышеупомянутому Чэну Анкору совершить акт публичного самоубийства путем распиливания туловища пополам посредством бамбуковой пилы. Ладно, не в этом дело...
– Ничего себе не в этом! – нарочито серьезно бросил Чэн-Я. – Я надеюсь, ты все хвостики куда надо загнул?! Смотри, Кос!.. В случае чего, я именно тебя пилой орудовать заставлю...
– Смотрю, смотрю... – ан-Танья все не мог оторваться от своих записей и пергамента Матушки Ци. – Смотрю, а у них внизу, в полуподвале, архив имеется! И старичок такой милый всем этим архивом заправляет! Я с ним, наверное, часа четыре или пять беседовал, он мне еще показывал, как надо с коротким ножом в тесном помещении управляться... Милейший старичок, и ножик у него просто прелесть! Жаль, я Сая с собой не взял – они бы мигом поладили!
– Сам нож чуть короче твоего локтя – на ладонь примерно – заточка у ножа односторонняя, – не удержался уже Я-Чэн, – вместо гарды валик небольшой, и нож в основном на обратном хвате держится... Да?
– Слушай, Единорог, – еще в последние дни дороги Кос научился почти безошибочно определять, кто из нас с Чэном первым обращается к нему, – это твой знакомый нож?
– Это Хамидаси-архивариус. Их семейство здесь каждый знает. Помню, раньше шутили, что они на турнирах друг с другом спорят – кто лист бумаги тремя взмахами на тридцать три части разрежет, чтоб тушь ни с одного иероглифа не ободрать! Ладно, Кос, давай дальше...
Кос поскреб свой выдающийся подбородок и расхохотался.
– Да нет, ничего, – отсмеявшись, заявил он в ответ на недоуменный взгляд Чэна-Меня. – Все в порядке... Как ты говоришь, нож-то зовут? Хамидаси? Ну а старичка зовут Хаом ит-Даси! Почти что тезки получаются... Короче, поговорили мы с Хаомом о том, о сем, чайничек розовой настойки приговорили, а дальше вижу я у него на столе книгу раскрытую! И на левой странице написано: «...и не отыскали под оползнем в ущелье Воющих Псов ни Ю Шикуаня, правителя мудрого, ни славного меча его Цзюваньдао о девяти кольцах, что по прозванию Ладонь Судьбы; и плакали все от Хартуги до Верхнего Вэя, и осиротел сын неудачливого Ю, и овдовела жена его...»
– Ну? – коротко отозвался Чэн-Я.
– Не ну, а гляди, что у старухи написано! Ю Шикуань, седьмой год эры правления «Спокойствие опор», и Цзюваньдао, меч «девяти колец»... Сходится! Но это неважно, потому что о гибели правителя и положено в архивных книгах записывать, а важно другое... У бабки-то в пергаменте что написано?! Вот... Через десять лет, в семнадцатом году «Опор...» этих самых – в будущем времени, видите ли – ваши родичи записаны, Лян
