И еще:
Когда Абу-т-Тайиб наконец захлопнул книгу и обернулся – собутыльника, минутой ранее выяснявшего черед дружеского пения, рядом не было.
Лишь в углу молчал идол из серого камня; но на идола поэт смотреть не стал, потому что идолопоклонничество – это грех.
– Не складывается жизнь… – Поэт сложил калам с ножичком в пенал, плотно закупорил чернильницу и стал заворачивать пенал в платок. – Нет, не складывается…
«Какая жизнь? – беззвучно спросили из угла. – Какая, приятель – та или эта?»
– Неприкаянный я, перекати-поле… носит ветром, и куда ни занесет, везде одно и то же!..
«Ты сказал! – плясали пылинки в луче зари рассвета, и молчал алтарь с книгой в кожаном переплете. – Ты сказал… ты…»
Абу-т-Тайиб подошел к двери и стал колотить в нее кулаком.
Открыли не скоро.
Глава двенадцатая,
полная загадок без разгадок, вопросов без ответов, мудрости и глупости, а также воодушевленных разговоров; но то, что богомолец-ходжа обязан после обхода Каабы посетить Стоянку Авраама – это так и остается невыясненным
Во дворе постоялого хана плясал дервиш. Исступленно, самозабвенно; третий час плясал. Метались полы одежд цвета меда, билась стягом траура лиловая накидка, противореча танцу; высокая шапка-конус, крестообразно обмотанная чалмой, чудом удерживалась на голове – а ноги странника переступали, притоптывали, отбивали неслышный иным ритм, сгибались в коленях, подбрасывали в воздух сухое тело…
Неподалеку, ближе к коновязям, валялся посох с железным набалдашником.
И еще: котомка, откуда высовывалась другая шапка, в форме ладьи, испещренная письменами – будто чайка прогулялась по мокрому песку.
– Ай, святой человек! – Цирюльник ловко шлепнул на макушку клиента горсть мыльного настоя и ухватил помазок из конского волоса. – Ай, славно пляшет, душу Аллаху выворачивает!
– Это ересь или дурость? – поинтересовались из-под пенного тюрбана.
– Свою душу перед Аллахом, я хотел сказать! – спешно исправился цирюльник, с удвоенным рвением работая помазком; потом он потянулся за бритвой. – Я б так сплясал, и сразу в рай… лба не утерев…
Клиент хотел было кивнуть, выражая согласие с мнением просвещенного цирюльника, но побоялся: уж больно остра была бритва.
Кому охота оставшийся век корноухим ходить?
Дервиш тем временем завертелся волчком, вскинул правую руку к небу, а левой ухватил подол собственной накидки. Святой человек был безбород, безволос, даже брови его были аккуратно выщипаны по волоску. Возраст славно поработал над лицом странника, и складкам с морщинами негде было укрыться – выставились на всеобщее обозрение, втайне мечтая о бороде-спасительнице.
– Потом отрастит, – цирюльник угадал тайные мысли клиента. – Все у него будет, и борода лопатой, и усы ручьями… Обет он принял небось, на тысячу ночей и еще одну, покаянную. Я на таких насмотрелся, господин хороший, все их повадки изучил! Вот сейчас вы голову бреете, а завтра этот дервиш придет! Ну, не завтра, пусть через месяц – какая разница? Мимо цирюльни никто не ходит…
– Ты б болтал поменьше, – донеслось снизу. – Не ровен час, порежешь!
– Я?! – Возмущению цирюльника не было предела. – Я мухе усы обрею и лишку не сниму! Когда я брил голову светлейшему Харуну, наместнику Басры…
Клиент ухмыльнулся, отважно рискуя ухом.
– Светлейшему Харуну, говоришь? Наместнику Басры? Это случайно не Харуну Праведному, лучшему из халифов? А по ночам в народ ты с ним не ходил?
– Светлейший Харун тогда еще не был даже престолонаследником, – наглости цирюльника не было предела. – А после их светлость Харун перебрался из Басры в Дар-ас-Салам, а я – сюда, так что не знаю, не знаю, кто там с кем в народ хаживал!
– Выходит, ты меня лет эдак на двести постарше будешь? А, брадобрей?
Цирюльник лишь усмехнулся – веселый заказчик попался! – и продолжил ловко орудовать бритвой. Которой некогда, начиная с правой стороны и заканчивая левой, брил басрийского наместника Харуна, потом – привередливых жителей Медного города; сейчас же делал красивым разговорчивого клиента по имени Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби.
А дервиш все плясал.
…Гостеприимец Джуха предлагал гостям остаться у него. Навсегда. Мол, всем селением обустроим, саклю поставим, кур там, овец… невест сосватаем! Поэт не сомневался: дай они с Гургином согласие, и завтра же горец вывернет весь свет наизнанку, а обещание выполнит! Таков уродился. Соседи-всезнайки успели шепнуть, что и отец Джухи таков был, и дед… Однажды пять аулов разбойника Джукмара ловили – грабеж грабежом, все горазды, а этот на женщину руку поднял, вшиголовый! – так разбойничек в саклю деда Джухи вломился и к ногам упал.
– Гость, – кричит. – Гость я!
А у самого кровь по лицу…
Не тронули горцы Джукмара-лиходея: дед у входа с кинжалом стал, и трое суток не евши, не пивши, охранял гостенька.
После до перевала проводил и сказал тихо:
