наверное, в курсе?
В трубке послышался плач младенца.
— Ага. Только, знаешь, я бы тебе не советовал дразнить Денниса. Особенно сейчас. И в таком деле.
Судя по голосу, Фиша что-то тревожило, но явно не детские слёзы.
— Ты что имеешь в виду?
— Ну, — протянул собеседник. — Та, другая дурь.
«Другая дурь» — это прозрачный метиламфетамин. И Милгрим, и Фиш воздерживались от этой дряни, с них было достаточно покоя и ясности мышления, приносимых бензодиазепинами. У прочей клиентуры Денниса метиламфетамин порождал возрастающую зависимость от болеутоляющих веществ.
— По-моему, он подсел, — произнёс Фиш. — Завяз по уши. Ну, ты понимаешь.
Милгрим изумлённо поднял брови, обращаясь к фотографии башен-близнецов.
— Жалко.
— Ну, ты-то знаешь, какими они становятся.
— То есть?
— Свирепые параноики, — только и ответил Фиш.
Денис когда-то учился в Нью-Йоркском университете. Милгрим легко представлял его себе рассерженным, но чтобы свирепым? Это уже чересчур.
— Он же собирает сувениры, посвященные «Звёздным войнам», — сказал Милгрим. — Ночами напролёт выискивает их в «иБэй».
Последовала пауза. Даже младенец Фиша притих, будто сверхъестественным чутьём уловил общее настроение.
— Он обещал нанять чёрных из Бруклина, — сообщил Фиш.
Ребенок завопил с новой силой.
— Вот дерьмо, — сказал Милгрим, обращаясь не столько к телефону, сколько к проржавевшей жестянке. — Сделай одно одолжение.
— А?
— Не рассказывай ему, что я звонил.
— Легко, — заверил Фиш.
— А я позвоню, если вдруг перепадёт лишнее, — солгал Милгрим и нажал кнопку «конец разговора».
Выйдя из туалета, мужчина помог вернувшейся пуэрториканке сдвинуть красный диванчик, и пока удрученная девушка искала потерянный сотовый на полу, незаметно сунул трубку под истрепанный номер модного журнала “Ин тач” с Дженнифер Аннистон на обложке.
Когда пропажа нашлась, он стоял, прислонившись к сушилке, и как ни в чём не бывало читал про Уильяма Гоулдсмита.
20.
Тульпа[83]
Кажется, та женщина у перекрёстка везла за собой на буксире внутривенную капельницу, одной рукой помогая катиться своему инвалидному креслу, а другой придерживая хромированную стойку? Кажется, у неё не было ног? Впрочем, после встречи со скейтбордистом без нижней челюсти Холлис мало чему удивлялась.
— Значит, ваша компания находится здесь? — полюбопытствовала она, когда «майбах» повернул в переулок, по которому лучше всего было бы ехать на боевой пехотной машине «брэдли».
Миновав застывший яростный вал уличного граффити, похожий на фрактальную волну Хокусая, автомобиль нырнул под нависшие кольца колючей проволоки, увенчавшей сетчатые ворота.
— Да, — отозвался Бигенд, выруливая на бетонный пандус пятнадцатифутовой высоты, приникший к стене, которая, судя по виду, перенеслась в Лос-Анджелес из бесконечно более древнего города. Может, из Вавилона? Редкие свободные кирпичи между сочными клинописными знаками были покрыты еле заметными царапинами.
Оказавшись на гладкой платформе, где разместился бы целый грузовик, «майбах» притормозил перед металлической дверью на шарнирах. Над ней темнели какие-то выпуклые наросты из дымчатого чёрного пластика — в них прятались камеры, а то и ещё что-нибудь. Украшенная пуантилистским портретом Андре Гиганта[84] поистине оруэлловских масштабов дверь медленно поднялась, и унылый взгляд Андре, наводящий на мысли о базедовой болезни, уступил место галогенному сиянию. Автомобиль заехал в помещение, похожее на ангар, поменьше безлюдной фабрики Чомбо, но всё же довольно внушительное. Внутри, за блестящим вилочным погрузчиком жёлтого цвета и ровными грудами новёхоньких гипсокартонных листов, припарковалось в ряд полдюжины одинаковых серебристых «Седанов».
Бигенд остановил машину. За приехавшими внимательно наблюдал из-за зеркальных стёкол охранник в униформе — чёрных шортах и рубашке с коротким рукавом. На его бедре была пристёгнута увесистая кобура с многочисленными карманами.
Холлис неодолимо потянуло покинуть салон, что она и сделала.
Движение, с которым открылась дверца автомобиля, неприятно напоминало одновременно банковский сейф и вечернюю сумочку Армани: безукоризненно выверенная, бомбонепробиваемая надёжность в сочетании с косметически-совершенной зализанностью. После этого шершавый бетонный пол, усеянный гипсовой крошкой, даже немного успокаивал. Охранник повёл радиопультом, и за спиной журналистки загромыхало сегментированное железо.
— Сюда, пожалуйста, — произнёс Бигенд сквозь грохот и двинулся прочь, не потрудившись закрыть за собой дверцу.
Холлис последовала его примеру. По пути она обернулась. Машина осталась распахнутой, её мягкие, обитые кожей ягнёнка внутренности, особенно чёткие в искусственном свете гаража, напоминали небольшую пещеру.
— В процессе ремонта мы теряем львиную долю своих преимуществ, — посетовал Бигенд, обогнув десятифутовую груду кирпича.
— Львиную долю?
— Да, б
Холлис не нашлась с ответом и промолчала.
Поднявшись по широкому лестничному пролёту, они вошли в помещение, которому предстояло превратиться в фойе. Здешний охранник внимательно изучал окна замкнутой телесистемы, выведенные на дисплей с плоским экраном, и даже не поднял головы, когда разъехались двери лифта, сплошь обклеенного пыльными слоями гофрированного картона.
Бигенд приподнял забрызганный побелкой клапан и прикоснулся к панели управления. Через два этажа лифт остановился.
Мужчина жестом пригласил свою спутницу на выход, и они ступили на дорожку из того же картона, приклеенного изолентой к гладкому серому полу из какого-то незнакомого материала. Дорожка вела к столу для переговоров, окружённому шестью стульями. Над ним на стене висел экран с диагональю в тридцать футов, который изображал портрет Холлис работы Антона Корбайна в идеальном разрешении.
Журналистка обернулась на Бигенда, и тот сказал:
— Чудесный снимок.
— А у меня от него до сих пор мурашки по коже.
