Яростно изукрашенные буквы-переростки на его руке наползали друг на друга, отливая тюремным оттенком цвета индиго. Интересно, подумала Холлис, что они означают?
— Но ведь он там не умер? Правда?
— Это в магазине “Virgin”, — ответил латиноамериканец. — Отдел Мировой музыки.
Мемориал Хельмута Ньютона щеголял изообилием чёрно-белой наготы в стиле, отдалённо напоминающем «Ар-деко», — в память о творческих трудах того, кому посвящался. После осмотра Холлис пешком возвращалась в «Мондриан». Выдалась одна из тех странных, мимолётных минут, какие случаются чуть ли не каждым солнечным утром в Западном Голливуде, когда запах зелени и невидимых нагретых плодов наполняет воздух извечными благодатными обещаниями, пока с небес не опустилось тяжёлое углеводородное одеяло. И краем глаза легко уловить отпечаток эпохи невинности, красоты, чего-то давно прошедшего, но именно в это мгновение почему-то болезненно близкого. Словно город можно стереть со стёкол очков и забыть навсегда.
Солнечные очки… Надо было взять с собой хоть одну пару.
Она опустила глаза на пятнистый тротуар, на чёрные точки резины среди бурых и бежевых волокон мусора, оставленного ураганом, — и великолепный миг отлетел в прошлое, как ему и полагалось.
5.
Два вида пустоты
Возвращаясь с из японского супермаркета «Санрайз», уже перед самым закрытием, Тито остановился поглазеть на витрины «Йоджи Ямамото» на Грэнд-стрит.
Шёл одиннадцатый час вечера. Улица была совершенно безлюдна. Мужчина огляделся по сторонам: кругом ни души, даже жёлтые такси куда-то запропастились. Затем перевёл взгляд обратно, к ассиметричным отворотам какого-то плаща или накидки на пуговицах. Стекло витрины отражало его тёмный костюм и тёмные глаза. В руке — санрайзовский пакет, нагруженный почти невесомой японской лапшой моментального приготовления. Алехандро посмеивался над этим пристрастием кузена: дескать, можно с тем же успехом съесть упаковку из белого пенопласта, но Тито лапша нравилась. Япония оставалась для него страной благословенных тайн, родиной игр, аниме и плазменных телевизоров.
Впрочем, ассиметричные отвороты «Йоджи Ямамото» не представляли никакой загадки. Это была всего лишь мода, и Тито полагал, что постиг её суть.
Временами ему приходилось бороться с раздвоенностью сознания: глядя на подобные витрины, оформленные в духе строгого, но дорогого аскетизма, мужчина видел перед собой их гаванских двойников, не менее — но только по-иному — суровых в своей простоте.
Там даже не было стёкол. По ночам за грубыми железными решётками горели одинокие люминесцентные лампы, мерцая подводным светом. И никаких товаров, хотя заведения работали каждый день. Лишь аккуратно выметенные полы и грязная, покоробленная штукатурка.
Отражение в стекле «Ямамото» еле заметно пожало плечами. Тито продолжил путь, радуясь тёплым сухим носкам.
Интересно, где теперь может быть Алехандро? Наверное, в своём излюбленном безымянном баре на Восьмой авеню за Таймс-скуэр; неоновая вывеска так и возвещала: «БАР», и ни слова больше. Именно здесь кузен предпочитал встречаться с представителями галерей; он обожал затаскивать кураторов и дилеров в эти красноватые сумерки, в общество полусонных трансвеститов из Пуэрто-Рико и проституток, желающих отдохнуть от портового начальства. Тито недолюбливал это место. Казалось, оно холодной рептилией заползло в свою особую нишу, в бесконечный тупик разбавленного пойла и вечной подспудной тревоги.
Вернувшись к себе, Тито заметил упавший с вешалки на колёсиках недавно постиранный носок и аккуратно повесил его обратно, сушиться дальше.
6.
«Райз»
Спору нет, Милгрима радовала необыкновенная чёткость наполненной азотом оптики в австрийском монокуляре Брауна. Но только не запах его жевательной резинки в холодном воздухе у задней двери наблюдательного фургона, нарочно припаркованного неизвестным помощником на Лафайет- стрит.
Браун проскочил на красный свет, лишь бы успеть на место, едва наушники сообщили, что НУ сюда направляется, и вот интересующий его человек застрял перед витриной «Йоджи Ямамото», будто вкопанный.
— Что он там делает? — Браун отнял обратно свой монокуляр, серовато-зелёный и неблестящий — под стать фонарю и пистолету.
Милгрим наклонился вперёд и припал невооружённым глазом к смотровому отверстию, одному из полдюжины тех, что были прорезаны в стенах и закрыты привинченными подвижными клапанами из чёрного пластика; снаружи они терялись внутри широких чёрных пятен на стенках фургона, где были нарисованы краской номер
Милгриму эти поддельные и, наверно, устаревшие надписи напоминали городскую версию неудачно подобранной зелени для камуфляжа.
— Смотрит на витрину, — ответил он, понимая, что мелет чушь. — Пойдёте за ним до самого дома?
— Ещё чего, — буркнул Браун. — Как бы не засветить фургон.
Милгрим даже не представлял, сколько человек наблюдало, как НУ делает покупки в японских продуктовых магазинах, пока они вдвоём хозяйничали в его квартире, меняя батарейку в жучке. Этот мир людей, постоянно следящих за другими людьми, был ему в новинку. Хотя конечно, мы всегда подозреваем, что где-то так и происходит. Мы видим подобные вещи в кино, читаем о них, но разве кто-то задумывается всерьёз, что когда-нибудь ему придётся втягивать носом густые пары чужого дыхания у задней двери студёного фургона?
Теперь уже Браун склонился вперёд и прижал упругий край монокуляра к запотевшему холодному металлу, чтобы лучше видеть. Милгрим лениво, почти разнежено подумал: а что если прямо сейчас найти что-нибудь потяжелее, да и стукнуть соседа по голове? Он даже пошарил глазами в поисках подходящего предмета, но увидел только сложенный брезент и перевернутые пластмассовые ящики из-под молока, на которых они оба сидели.
Словно прочитав его мысли, Браун круто развернулся и сердито сверкнул глазами.
Милгрим поморгал, напустив на себя смиренный и безобидный вид. Это было не сложно: в последний раз он бил кого-то по голове в начальной школе и не очень склонялся к тому, чтобы начинать теперь. Впрочем, как и не бывал в роли пленника, напомнил он себе.
— Рано или поздно парень перешлёт или получит из дома сообщение, — проворчал Браун, — а ты переведёшь.
Милгрим покорно кивнул.
Они зарегистрировались в «Нью-Йоркере», на Восьмой авеню. Смежные комнаты, четырнадцатый этаж. Похоже, Браун питал особую привязанность к этой гостинице, поскольку въезжал сюда не то в пятый,
