отличались и размерами, и расцветкой. Гирлянды! Причудливых форм гирлянды — так будет точнее.
Как-то по контрасту — вокруг столько солнца, улыбок, радости — вдруг вспомнился Анатоль: одинокий коттедж, вымученное лицо, мешковатый коричневый свитер, привычка прятать руки.
«Нам пора повидаться, — подумал Илья. — В ближайшие дни. Промедление может оказаться таким же опасным, как и моя прошлая поспешность».
Внезапно он остановился.
Вместо розового пластбетона — имитации мрамора — под ногами… белел пушистый слой снега.
Небо вдруг провисло под тяжестью низких туч.
Срывалась позёмка.
На заснеженном поле там и сям торчали кукурузные стебли, а дальше, справа от Ильи, лежала укатанная машинами и санями дорога и по ней шла группа людей. Он глянул влево. Там, шагах в тридцати от него, земля кончалась, а далеко внизу горбилась ледовая спина реки.
«Что за наваждение?» — удивился Илья.
Он глянул на свои босые ноги. Они по-прежнему ощущали тепло пластбетона, но ветер, ударявший в лицо, был вполне реальным и очень холодным. И запахи… Много запахов. Снега, реки, далёкого дымка, конской мочи, раскрасившей дорогу жёлтыми мазками.
И звуки. Неестественно отчётливые для такого расстояния — он слышал даже прерывистое дыхание людей, хотя они ещё только сворачивали с большака на кукурузное поле.
Их было шестеро. Илье хватило одного взгляда, чтобы всё увидеть и понять.
Сейчас должна состояться казнь. Убийство. Потому что четверо из шести идут со связанными руками, не идут, а еле плетутся — простоволосые, босые, в порванных гимнастёрках, а один, самый маленький, всё спотыкается о кукурузные стебли, и лица этих людей — изуродованные, в сплошных кровоподтёках — уже лишены всякой жизненной силы. Вся она, — это Илья почувствовал сразу и безошибочно, — ушла на то, чтобы выстоять, чтобы заслужить это утро и этот обрыв, как избавление от мук.
«Заслужить смерть, ибо жизнь в данной ситуации — есть цена предательства». Эта мысль заставила Илью вздрогнуть. Он совершенно забыл, где находится, хотя сразу разобрался в происходящем: шёл, задумался и оказался на площади Зрелищ. Где-то здесь, рядом, зрители. Идёт исторический фильм. Или документальный. Словом, обыкновенный голографический сеанс с воспринимаемой средой. Массовый вид искусства, который пришёл на смену опостылевшему «театру настроения»… Об этом он и подумал. Раньше. И тут же забыл обо всём на свете, ибо действо, которое разворачивалось перед ним, было настолько реальное, настолько гнусное, что он весь напрягся, сердце застучало тяжело и гневно.
— Шнель! — отрывисто бросил небритый автоматчик и ударил самого маленького сапогом.
Опять налетел морозный ветер. Напарник небритого взвизгнул от холода и тоже начал торопить пленных: толкал в спины дулом автомата, покрикивал.
— Стой, рус, пришёл, — скомандовал небритый, когда пленные подошли к обрыву. — Спиной, бистро, спиной…
— Стойте! — возглас взлетел над заснеженным полем, будто осветительная ракета. — Остановитесь!
«Возникнув» из пустоты, из снежной дымки, к месту расстрела бежал человек.
— Не смейте их убивать! — закричал он.
То, что произошло дальше, было похоже на кошмарный сон. Перед глазами зрителей, скрытых за «кадром», стали одновременно разворачиваться два разных действия. Сочетание иллюзорного с реальным показалось Илье одуряюще неестественным и диким.
Человек («Наверно, тоже случайно забрёл на площадь Зрелищ, — подумал мельком Илья. — И тоже с пляжа: босой, яркая рубашка, шорты…») бросился на ближайшего автоматчика и тут же испуганно отпрянул: его гневные кулаки проткнули небритого насквозь. Кто-то из невидимых зрителей, кажется, женщина, тихонько охнул, а фантом гитлеровца, такой же реальный на вид, как и современник Ильи, бросил напарнику какое-то короткое приказание и вскинул автомат.
— Нет! Нет! — человек попятился к красноармейцам, раскинул руки, будто хотел защитить обречённых. — Вы… не… смеете!
Ударили очереди.
Человек остановился. Будто споткнулся, будто почувствовал, как иллюзорные пули прошили его тело. Только теперь он, наверное, понял, почему повалились в снег четверо пленных, а он остался цел и невредим.
— Остановите сеанс! — крикнул Илья и бросился к незнакомцу: ему показалось, что тот сейчас тоже рухнет на землю.
— Как же так? — ошеломлённо пробормотал человек в шортах, с благодарностью принимая руку Ильи. Его толстые большие губы дрожали, в уголках глаз светились капельки-слезинки. — Фашисты, убийцы… И даже не замечают… Разве это кино? Это кошмар!
— Успокойтесь, пожалуйста. — Илья уводил его от обрыва, куда автоматчики деловито сбрасывали трупы. — Успокойтесь. Вам нельзя смотреть такие фильмы.
И тут что-то щёлкнуло.
Заснеженное поле, обрыв, чёрные фигуры гитлеровцев — всё это исчезло, будто оборвался дурной сон. Они шли по лучистому монокристаллу площади Зрелищ. На них вновь обрушилось не по времени жаркое сентябрьское солнце, вернулись людские голоса. Илья перехватил несколько взглядов, адресованных его спутнику. В них было недоумение, но были и искорки гордости, будто этот чересчур чувствительный человек совершил нечто героическое. Будто он, пусть странным образом, по-детски, выразил и их протест, их ненависть к убийцам.
— Извините меня, — незнакомец пожал плечами. — Мне, наверное, в самом деле, нельзя смотреть такие фильмы… Не воспринимаю в человеке мерзости. Хотя, как учитель истории, я прекрасно понимаю: всё это было, прошлое не изменить… Понимаю, а душа бунтует.
— Да нет же! — Илья сжал руку незнакомца. — Это просто замечательно, что вы… такой… максималист. Максималист добра! Да вы для нас настоящая находка. Самородок. Кто вы и как вас зовут?
— Для вас?
— Простите, — Илья улыбнулся. — Я так обрадовался, что забыл представиться. Мы — это Служба Солнца.
Армандо, учитель истории в школе среднего цикла, он же — прекрасный механик и пианист, понравился Илье с первого взгляда. Выражение это Илья, правда, недолюбливал. «Надо говорить, — шутливо объяснил он Армандо, — с первого действия…» Учитель слушал, отнекивался: какое это, мол, действие — эмоциональный импульс, порыв не более, да и вообще велика ли, мол, заслуга — с фантомами воевать. Илья, хоть и слушал его, и даже возражал, про себя уже радовался удаче. Он не сомневался: случай подарил ему настоящий самородок. Придя домой, Илья сразу же позвонил в Школу, Юджину Гарту.
Юджин не отзывался.
Илья поручил автоматике повторить вызов, поудобнее устроился в кресле, прикрыл глаза.
— Знак Стрекозы, — шепнул он. — Уже пятикрылой! И не надо нам никаких «чёрных ящиков»…
Было удивительно хорошо. Может, чувство такое оставил ему добрейший Армандо, а может, радость прибыла проездом, вместе с Егором и Ольгой, точнее — пролётом, мимолётом, они же мимо летели.
«Таю или иначе, — подумал Илья, — все радости — от друзей. От Славика, Антуана, Ивана Антоновича, Юджина… Интересно, чем сейчас занят Юджин?»
Именно Юджин придумал теорию «самородков».
«Тем, что ты хороший человек, — объяснил он Илье в день их знакомства, — сейчас никого не удивишь. Почти у каждого современника в душе есть солидный золотой запас. То есть запас любви, доброты, искренности. Но для нашей работы этого мало. Нам нужны не крупицы, не песок драгоценный, а самородки…»
Илья потирал ушибленное колено, досадуя в той самой душе, о которой толковал Юджин, и на нового знакомого, и на его экстравагантные методы отбора в школу Садовников. Юджин, напротив, веселился и
