чёрный огонь, съедающий мою плоть. Я мало сплю, плохо контролирую свои действия. Может, это пугает Ирину?
Я впервые бит. По лицу. И поделом. Вышло очень некрасиво, на людях. Я получил сполна. И за „тоску по женщине“, и за то, что „плохо контролирую свои действия“. В комнате нас было пятеро… Ирина принесла целый ворох бумаг — глубинные проекции берега Днепра, где будут обитать мои „Славяне“. Она разрумянилась от быстрой ходьбы… Она была такая красивая, такая желанная.
Потрясённый, я увидел в Ирине то, чего недоставало моей суперкомпозиции — её запев, зачин, пролог.
…Из чёрного монолита ночи, кое-где освещённого отблесками костра, выглядывает юная язычница. Её как бы привлёк говор и шум густо заселённой композиции. Девушка осторожно развела каменные ветки кустарника. На лице её и боязнь, и отчаянное любопытство, и тайна обряда, который совершала она с подругами наедине с росой, туманами и хохочущим огнём… Хохочущим Сварогом. Одно плечо изначальной славянки отведено назад. Над веточкой, словно полная луна, восходит её грудь… Там не должно быть розового камня. Только отблески его. Только чёрные ветки, ещё мокнущие в омуте ночи, только молочная, белизна плеча и… луна над веточкой. Беспокойная, покачивающаяся в такт горячему дыханию язычницы…
Я не помню своего жеста, прикосновения. Кажется, он был связан с „луной“, обжигавшей меня. Затем щёку обожгла пощёчина. И взгляды, взгляды… Удивлённые, укоряющие, гневные. Андрея, Катюши, Мартина. Тоже обжигающие.
Я объяснился с Ириной, долго извинялся. Получилось путанно… Теперь мне и самому кажется, что в том грубом, раздевающем жесте ничего не было от ваятеля. Что-то проснулось во мне, когда я пребывал на грани двух миров. Что-то от предков: жестокое, наглое. Естественное, как движение зверя.
Взгляды ребят обжигают. Или это только кажется?
Я начинаю злиться. На себя, на Ирину, на всех. Почему вокруг столько условностей? Отживших свой век, ненужных. Почему свободный человек не стряхнёт их?!
Эх, Толька Жданов! Дурак ты, Толька. Ты забыл, что ничего абсолютного в природе нет и быть не может. Свободы тоже».
Илья покачал головой. Свобода. До сих пор, увы, её понимают по-разному. Вот Дашко, например. Он позволил себе быть свободным от элементарных моральных обязательств. И что в результате? Распущенность духа, откровенное воровство…
— Опять переживаешь?
На пороге модуля стояла Нина Лад. Эта юная женщина, мать озорных близнецов Маши и Миши, поражала воображение новых знакомых по трём причинам. Ростом, умением мгновенно перевоплощаться — от Нины-полководца до феи и прекрасными, тревожащими душу спонт-балладами. Кроме того, Нина руководила местным отделением Службы Солнца и чем могла помогала Илье в осуществлении его деликатной и сложной миссии.
— Заходи, Нинон, — обрадовался Илья. — Ты знаешь, я вот думал-думал и выискал у Дашко и у своего подопечного одну общую черту…
— Перестань, — отмахнулась Нина. — Нашёл кого сравнивать. Жданов, хоть и с причудами, но парень мировой, а Дашко твой — подлец. И как я раньше его не раскусила, до сих пор удивляюсь… Короче, собирайся. Пойдём на Днепр. Там, на улице, всё моё семейство ожидает.
— А петь будешь? — поинтересовался Илья, собирая в сумку плавки, «жабры», а также кристалл с последними записями из жизни огромной старой ивы, которая росла на пляже и которую он наблюдал вот уже два месяца. О редком таланте Нины Лад Илья знал со слов Гуго. Тот везде и всюду громогласно заявлял, что будущее принадлежит именно спонтанному, ассоциативному пению и что Нина — первый бард его.
— Не знаю, — ответила Нина. — День, похоже, обещает быть добрым… Климатологи постарались… Не знаю, не люблю загадывать, Илюша. Пошли!
Казалось, выставка отшумела.
Не то что интерес к ней ослабел или зрителей поубавилось, нет. Но мир уже успел подивиться и пространственным гравюрам Матвея Политова, и пейзажам Шандора Кэмпа с изменяющейся реальностью. Время, когда смотрят, прошло. Началось время суждений и споров.
Экспериментальные картины изобретательного венгра «Луг» и «Дом на опушке» вызвали лавину противоречивых откликов. Одних они завораживали, других — настораживали. Шандор запрограммировал их движением. Он ввёл также в электронную сущность изображения причинно-следственную связь. Если над лугом, например, появились тучи, то менялся и свет картины, приходил ветер, под гребёнкой которого никли травы и полевые цветы.
Илье и Калию повезло.
Они подошли к полотнам, когда на рыжей опушке, по-октябрьски холодной и полуголой, начали хороводить сумерки. Краски дня гасли на картине не сразу, а местами, как в жизни. Деревья толпами уходили в сумрак, зябко вздрагивали ветки осины, остановившейся у плетня, из леса осторожно выползал туман…
«Как странно, — подумал Илья. — Это не экран, сразу видно. Кусок холста. И на нём живая жизнь. Мечта всех художников, которые жили когда-либо на земле. Безумная, безнадёжная мечта… Вот она. Передо мной!»
В доме, что тёмной глыбой примыкал к опушке, вдруг зажглись два окна. Зрители ахнули.
— Кто же он всё-таки — Шандор? — Калий пожал плечами.
Они вышли из зала и остановились на открытой галерее, опоясавшей главный выставочный зал. Внизу плескалось море. Волны к берегу шли невысокие, ленивые и не то что взрываться — даже шипеть не хотели. Ныряли в гальку потаённо, бесшумно, расползались клочьями пены, которая тут же таяла.
— Художник, программист? Или то и другое одновременно?.. А маэстро Калий. Кто он такой? Скульптор или…
— Ты чего? — удивился Илья. — На Кэмпа нападаешь — ладно. Но Калия не тронь. Я его люблю.
— Спасибо! — улыбнулся Калий. — Знаешь, у меня на прошлой неделе сломался «Джинн». Поэтому я сейчас в тоске и неведенье. А ведь в прошлые века монументалисты понятия не имели, что со временем появятся «машины творчества».
— Так уж и творчества, — возразил Илья. — Обычные копировальщики. Ведь «Джинн» без образца или рисунка даже прямую линию не проведёт. Кстати, почему ты не заказал себе нового помощника?
Калий махнул рукой:
— Их серийно не выпускают. Да и привык я к нему, чёрту. Придётся ремонтировать.
Илье вспомнился душный июльский вечер, когда он впервые отправился к Калию домой.
«Предводитель» художников жил уединённо, на окраине города. Его голубой модуль так сросся со старым садом, дорожками и какими-то пристройками, что, казалось, не только летать — даже ползать ему не дано. Хозяина Илья нашёл за домом. Калий сидел на глыбе мрамора — местами белой, местами грязной — жевал бутерброд и одобрительно поглядывал на шестипалого робота, приплясывающего на огромной мраморной заготовке.
«Примеряется», — пояснил Калий и показал изящную миниатюру, вырезанную из светлого пласта.
«Несоответствие материалов, — Калий кивнул в сторону „Джинна“. — Я его озадачил сей прекрасной девушкой. А он, видишь ли, упорствует. Говорит, что пальцы, удерживающие маску, получатся чересчур хрупкими. Мрамор, мол…»
«Джинн», наконец, принял какое-то решение. Обе лазерные приставки его запульсировали, по камню запрыгали голубые блики. Робот затрещал, заискрил, будто наэлектризованный, а у Калия пропало последнее сходство со скульптором. Всамделишный тебе средневековый алхимик, добывающий вместе с «чёртом» то ли золото, то ли философский камень.
И хоть «Джинн», как выяснилось потом, вёл только грубую, первичную обработку камня, но вот не
