стало его — и Калий в растерянности. «Ещё одна задача для Службы Солнца, — отметил Илья. — Всегда ли удачен симбиоз человека и машины? Какие пределы его? Насколько творчество поддаётся механизации?»…
— Так и быть, — сказал Илья. — Как только доведу Анатоля до ума, займусь твоей неразделённой любовью к «Джинну». А теперь давай прикинем, где мы разместим «Славян». Весь берег перед тобой.
В Алушту они прилетели утром.
Илья хотел сначала побывать в дельфинарии, посмотреть похорошевшую после реконструкции Генуэзскую башню, а уж потом, отведав знаменитых алуштинских чебуреков, заняться выставкой. Однако Калий, завидев белый купол выставочного зала, который, казалось, объединял море и берег, тотчас свернул к нему. Шёл быстро и молчаливо. Только на берегу сказал, что купол напоминает ему Медведь-гору, вернее — медвежонка. Белого, смешного медвежонка. А дальше было бесконечное хождение по залам, спокойное созерцание и взрывы эмоций, пока, наконец, они не наткнулись на загадочные полотна Шандора. Только к полудню, в полном смятении чувств, Илья и Калий очутились на открытой веранде.
К полудню пришла жара.
Она незримо нахлынула то ли от Кипарисной горки — настоянная на хвое и тонком аромате жёлтых цветов испанского дрока, то ли низверглась с горы Кастель, нахлобучившей на самый нос шапку леса, а то, может, пришла и вовсе издалека — с лиловых холмов, что жались поближе к Демерджи. Там по воле климатологов опять цвела лаванда.
— Вот там и разместим «Славян», — ожил вдруг Калий. — На склоне. Где кипарисы. Только, боюсь, крутовато там. А проекторов много — попробуй их укрепи.
— Что там пробовать, — Илья на глаз прикинул крутизну склона. — У меня во-о-от такие навыки альпиниста. Правда, с ботаническим уклоном, но это, брат, ничего не значит.
— Тогда пошли, — обрадовался Калий.
Собирался вечер. Ранний, ещё невесомый, опять-таки, как и жара, приходящий с ближних гор. Казалось, кто-то потихонечку подливает в долину мрак. Он подливал, а дальние отроги всё ещё горели и плавились в остатках солнечного огня. Мрак поначалу хоронился в щели, сгущал до фиолетовых тонов тени, чтобы потом, через час-полтора, затопить и маленький городок, и долину.
В этом, конечно, был свой обман. Но Илья, обычно точный в своих ощущениях, сегодня почему-то был рад обманываться.
Калий стоял рядом и смотрел на засыпающее море.
Толпа теснила их к перилам. На галерею продолжали прибывать люди — из города, с набережной.
«Какой молодчина», — подумал Илья, глядя на усталое лицо товарища. Расчёт Калия оказался поразительно верным: галерея была единственным местом в городе, откуда композиция Жданова просматривалась целиком. Кроме того, почти все посетители выставки, закончив осмотр, выходили на галерею подышать морем. Выходили и… натыкались взором на исполинскую фигуру Ильи Муромца, вздыбившего своего коня на сей раз почти у кромки прибоя.
— …Он всё-таки скуп, — толковала рядом с ними светловолосая женщина.
— Что вы, наоборот. Это же бескрайний материал. Художник вынужден работать выборочно, — возразили ей и тут же спросили: — А почему, собственно, он, а не она? Кто автор композиции?
— Похоже на эскиз: не вижу цельности…
«Всё сделаем, — подумал Илья. — Завтра же и сделаем. Всю информацию дадим. И об авторе, и о работе. И освещение сделаем».
Он в который раз мысленно поблагодарил Калия. Потому что идея — создать по эскизам и наброскам голографический макет композиции Анатоля, хотя бы фрагмент её, и привезти «Славян» на выставку — принадлежала именно ему. О чём-либо лучшем Илья и не мечтал. Потому что одно дело, когда «случайно» повторяется встреча почти чужих людей, и совершенно другое, когда у встречных есть точки соприкосновения — Карпаты, Калий и, конечно же, «Славяне».
Сейчас они затмевали всё.
Они завораживали, будили трижды скрытую вековую память, отзывались в душе непонятной удалью. А с язычницей, — так показалось Илье, — вообще происходило нечто странное. Чем больше прибывала толпа, чем гуще завязывался разговор, тем беспокойнее становилась каменная девушка. Порывалась убежать и медлила, всё больше оживала и оставалась каменной. «С Ирины писал, — подумал Илья, любуясь язычницей. — В жизни тоже так. Сложно…»
Сумерки, наконец, взошли и на Кипарисную горку. Изображение сразу же стало тусклым, потеряло глубину и рельефность. Зрители направились к берегу.
— Вот вы где!
Анатоль налетел на них — рослый, сильный, ещё более загорелый — схватил Калия за плечи, расцеловал:
— Я у них спрашиваю, в оргкомитете, — откуда, мол, кто привёз? Кто додумался? Друзья твои, говорят. Я ищу, ищу. Полдня ищу.
Он повернулся к Илье, просиял лицом.
— О, мой щедрый гость?! Значит, вы вдвоём. Вот радость. Знаете, что мы сделаем, ребята? Мы закатим сейчас королевский ужин. И не где-нибудь, а в подводном кафетерии.
Ночью, когда Илья уже засыпал, он услышал голос доселе дремавшего прибоя. И почувствовал в нём уверенность.
«Да, это именно то, что появилось в Анатоле, — подумал успокоенно он. — Новое качество, которое я не сразу узнал. Уверенность — это хорошо».
Он вспомнил ещё одно сегодняшнее высказывание Анатоля — чуть захмелевшего и, может быть, впервые за много дней счастливого: «Вы просто гении, ребята. Мои добрые гении».
Вспоминал всё это Илья ещё бодрствуя, а улыбнулся мыслям своим уже во сне.
НАД ПРОПАСТЬЮ
«Неужели?..»
Этот неотступный вопрос терзал его с тех пор, как позвонила Ирина. Слова её были обычные, даже чуть насмешливые, но нечто хрупкое и беззащитное, льдинка непонятного переживания тоненько позванивала в них, и он вдруг засомневался во всём — в себе, Ирине, непреложности слов — и начал гадать: «Что же это значит?»
«Неужели любит?»
«Неужели всё, что мучило меня, есть не что иное, как плод больного воображения? Больного?! Да, да, чему ты удивляешься? Ты давно болен нетерпением и мнительностью, гигантизмом желаний и дистрофией возможностей, неразборчивой, слепой сверхтребовательностью к себе и, что печальней всего, к другим».
Анатоль поёжился.
Никогда ещё, даже в мыслях, он не был так безжалостен по отношению к самому себе.
«Выходит, я мучил её? Своей самовлюблённостью, эгоизмом?»
Он тут же возразил себе:
«Брось казниться… Всё это имеет значение только в одном случае — если Ирина… Нет, нет! Откуда ты пришла, надежда? В чём почудилась? В слове, жесте? А может, в приглашении посмотреть стройку? Но ведь это чепуха! Формула вежливости. Таких, как ты, только в гости и приглашают… После всего. После всех „нет“. Дав время на отрезвление. Чтобы потом предложить дружбу».
