Пенная струя ударила по бревнам, мгновенно гася уже метровые очаги пожара… Коля плясал с огнетушителем, экономно расходуя пену, ни грамма лишнего… В пожаротушении он был знаток.
Внезапно в нем колыхнулось чувство глубокой тревоги: уж больно окружающая его действительность, неприкрытая правда резала глаза…
— А вдруг и в самом деле? — спросил он сам себя вслух, сам еще не понимая до конца, что он имеет в виду.
…Он еще не успел вскочить на стену к защитникам, как женский вопль вперемежку с визгом стеганул его по ушам.
Николай резко отскочил, опасаясь внезапной атаки, — вой мог быть и предупреждением… Но это было не предупреждение: с настила, со стены сползал мужчина лет тридцати пяти, пронзенный стрелой насквозь, прямо в сердце…
— Лося убили! — вскрикнула в один голос вся Берестиха.
К убитому кинулась какая-то женщина и схватила его за плечо.
— Лось… Кузьма-а-а-а!!!… — завыла она вдруг истошно и безнадежно.
Боковым зрением Коля увидел, как там, по другую сторону от ворот, один из защитников вдруг резко сложился, получив стрелу точно в живот. В ту же секунду и та, дальняя от него, сторона Берестихи взорвалась криками.
Вой, вопли, гортанные крики татар, визг, проклятья…
— Только без паники! — скомандовал Аверьянов себе самому, влетая на настил, на стену.
В тот же момент резкая боль обожгла ему левую руку. Стрела прошла, слава Богу, едва задев, глубоко оцарапав…
Аверьянов быстро присел, чтобы не оказаться легкой мишенью для следующей стрелы…
— Коля! — отбросив лук, Олена кинулась к нему.
— Ты что здесь делаешь?
— Стреляю. Лося убили. Взяла его лук…
Коля повел головой.
— Да ты девчонка же, Олена! — он осмотрел рану. — Царапина. А ну, кыш отсюда!
— Да ни за что!
— Ну что ты, воевать, что ль, будешь?
— Буду воевать!
В ее голосе было столько твердой решительности, что Коля даже заскрипел зубами… Чтобы не обрушиться на нее матюгом, Коля отвернулся в сторону стены.
— Такая телка… — простонал он. — И крышей съехала!
— Да что ты говоришь? — Олена взяла его за плечо. — Ведь я не понимаю твоего языка, Коля…
В ее наивном, добром, бесконечно любящем взгляде было столько тепла, сострадания, что Колю передернуло — буквально — от стыда.
— Да так… Это молитва… Личная. Молитва-заклинание…
Среди татар возникло некоторое замешательство. По их представлениям, Берестихе давно уже полагалось бы пылать, охваченной столбами огня: солома на крышах изб и сухое смолистое дерево вспыхивает как порох.
— Почему не горит?! — взвизгнул главный, в красной шапке с лисой.
Остальные согласно зацокали, щедро усиливая недовольство начальника, как бы негодуя вместе с ним… Но не было ни пламени, ни дымка.
— Зажечь!!! — свирепо рявкнула на них шапка.
Подойдя к двери собственной квартиры, Михалыч остановился и прислушался. В квартире на разные голоса беседовал сам с собой телевизор жены, с повизгиванием бормотал какой-то рэп музыкальный центр дочери.
Осторожно открыв дверь своим ключом, Михалыч проследовал на кухню.
На плите стояли три сковороды, содержащие неглубокий слой темного пережженного масла с островками пришкварившихся ко дну сковороды остаток макарон. «Ну, бабы! — мелькнуло в голове. — Это только мои могут вдвоем жарить зачем-то макароны на трех сковородах!»
В мойке высился ворох немытой посуды, придавленный сверху четвертой сковородкой, столь же немытой, как и первые три.
Михалыч открыл посудный шкаф: чистой посуды в нем не обнаружилось. Зато в холодильнике нашлись сразу три небольшие банки. Первая содержала засохшую, на донышке, аджику, вторая — заскорузлую и потемневшую от неумолимого бега времени горчицу, а третья была почти полна недавно купленной томат-пастой, покрытой свежей, белоснежной плесенью. Эта самая, третья, банка была наиболее легка для отмывания, поэтому именно ее Михалыч и подставил под струю горячей воды в мойке, забрызгав красными брызгами не только грязную посуду, но и всю газовую плиту с тремя сковородками.
Отмыв банку и разместив ее временно в шкафчике на месте отсутствующей чистой посуды, Михалыч взялся за кухонный стол.
После женского обеда на столе лежала разломанная коробка из-под вафельного торта, окруженная неравномерным слоем крошек вчерашнего бисквита и мелких обломков сегодняшних вафель.
Открыв мусорный отсек под мойкой, Боков обнаружил там помойное ведро, наполненное с верхом жареными макаронами, базирующимися на прочном фундаменте вчерашнего и позавчерашнего мусора, — фундаменте, профессионально утрамбованном в три притопа правой толчковой ногой.
Смахнув со стола крошки в коробку из-под торта, Михалыч вытряхнул их за окно, а саму коробку водрузил на плите — на трех сковородках — точно так же, как в свое время Господь водрузил Землю на трех китах.
Теперь на стол можно было поставить пустую банку из-под томат-пасты, отрезать горбушку черного хлеба, посыпать ее солью, достать из внутреннего кармана кителя плоскую четвертинку «спутник агитатора», свернуть «агитатору» голову и вылить все его содержимое в банку.
«За здравие или за упокой?» — мелькнуло в голове. Вопрос не имел ответа. Михалыч решил, мысленно хватая проблему за самую суть, что главное сейчас — выпить за Аверьянова, а там, наверху, разберутся, в какой ящик отправить его искренний, идущий от сердца порыв.
Выпив, он сразу услышал, — на фоне криков телевизора из гостиной и визга рэпа из комнаты дочери, — услышал тихий стук, от которого его бросило в пот.
Казалось, где-то далеко-далеко десяток плотников одновременно забивали гвозди в крышку аверьяновского гроба, однако забивали быстро, хаотично и дробно, — как башмачники подбивают подошвы.
Михалыч прислушался: звук шел из-за окна.
«Кто ж там так колотит?» — подумал полковник и высунулся из окна по пояс, глянув с интересом вниз.
Вороны, усеявшие капот его «опеля», сразу перестали стучать и с той же степенью интереса глянули, склоняя головы набок, на него — снизу вверх…
«Вот жизнь, как она есть: загадки решаются, люди уходят… — мелькнуло в мозгу. — Зря я грешил на Аверьянова! Эх, старлей! Угнать-то угнал, а стучать не стучал!… Да что теперь, поздно. Ушел, Николай, ты от нас, от обидчиков! Теперь плачь не плачь: железо недолго сменить, а сыну отца не вернешь…»
— Кого сегодня поминаем? — спросила Катя, войдя на кухню и кивнув на пустую банку из-под томат-пасты с лежащей рядом недоеденной горбушкой черного.
— Уж лучше молчи… — только и смог сказать Михалыч.
— А что мне молчать-то? — удивилась Катя.
— Ах, так? — рассвирепел Михалыч. — Тогда вот так: немедленно буди мать, и начинай с ней борщ варить, который обещали сегодня сделать!
— Ты что, блин, ночью? Спятил?
