Батый промолчал, хотя знал, что язык человеку дан именно затем, чтобы скрывать свои мысли: за пятьдесят лет Батый уже устал их скрывать.
Медведев позвонил по внутреннему Бокову:
— Михалыч, я закончил отчет о ночных событиях, забеги ко мне, прогляди по диагонали, если время есть.
— Здорово! — похвалил Боков, прочтя. — Сам бы не видел, своими глазами, решил бы, ну вот, по рапорту судить — вас еще и наградить надо. Износ оборудования, недофинансирование, недопустимые замены комплектующих… Все знакомо. Полмиллиона долларов спалили спьяну, ну если откровенно? Наоборот: вы, получается, спасли основное — блоки питания и кадровый состав, людей. А в целом, выходит, никто и не виноват!
— Почему никто? Управление виновато. Мало денег дают.
— Это тебе-то мало?
— Конечно! Платили бы людям побольше раз в десять — другие люди бы были, другая дисциплина.
— Ну… — усомнился Боков. — Сколько вору ни плати — он воровать не перестанет. Российская история…
— Да бог с ней, с историей! Меня одно волнует — погибший офицер.
— Да почему ж — погибший? Сам же говорил…
— Ну, пусть живой, не будем спорить. Скажу аккуратней: ушедший из жизни. Ушедший навсегда.
— А куда его, вы не уточняли еще?
— Да в глубокое прошлое, куда-то в интервал от десятого до четырнадцатого, пожалуй, века. Точнее сказать невозможно. Где-то там.
— И что ж, оттуда — никак?
— А как? Откуда там стартовый комплекс, чтобы его назад откинуть?
— Так стартовый комплекс можно туда по блокам послать? И там на месте, в прошлом, смонтировать!
— Ага, — саркастически хмыкнул Медведев. — В придачу с электростанцией… Да и куда? Мы же точно не знаем — не то что в каком году-месяце, но даже век… — Медведев пожал плечами. — А хоть бы и знали, стартовиков кто потом будет оттуда вынимать? Следующих присылать? Там что, база такая появится — вроде международной космической станции со сменным экипажем? Кто ж это разрешит-то в прошлом хозяйничать? В прошлом году хотели было там, сверху, охотнички, перед самым пожаром тысяча восемьсот двенадцатого года слетать, Москву почистить… Все равно ж сгорит! А драгоценности там были немереные! Сплошной антиквариат вдобавок. Ох, сприватизировать то как ручонки чесались! До президента дошли — не дал! Ты там, в прошлом, собаку пнешь шелудивую, а здесь цены на нефть упадут! Опасно. Очень опасно! Какая выйдет загогулина, кто знает? Да и вообще — кто выделит миллионы, считай, на спасение какого-то там старшего лейтенанта? Гори он огнем!
— Да ты же только что сказал «меня волнует погибший офицер»? — удивился Михалыч.
— Волнует — в другом смысле! Был бы он в составе экспедиции, списал бы я его в расход тем же рапортом, вместе с техникой. Но ведь нельзя! Он во всех списках, еще с Москвы, — отдельно, не в составе! Значит, делать ему на пусковой было нечего. А он там был, понимаешь? И деться тут некуда, признать умершим все равно придется. Он же у тебя в личном составе числится, стоит на довольствии? Да! А по сути это вакансия. Сына он один воспитывал? Один. Отец-одиночка! Как сыну пенсию оформлять по потере кормильца? Как мальчика в детский дом отправишь? Одни вопросы!
— Ну, это вопросы-то юридические. А у меня есть вопрос посерьезней. Что сыну сказать?
Медведев задумался.
— Вы вот что! Ты ничего пока не говори. И не предпринимай. Договорились?
— Это проще всего. Всю жизнь молчу, ничего не предпринимаю. И вот, полковник…
— За неделю, за две утрясем. Я еще посоветуюсь кое с кем наверху, сам подумаю.
— Я тоже подумаю. Событие не из приятных. В полку уже пять лет потерь не было. И на тебе! Надо теперь по-людски, надо готовиться. Пусть все будет по-человечески, раз уж так вышло…
— Пока никому ни звука!
— И так все уже знают, — пожал плечами Медведев. — Как скроешь-то? Приказа о командировке не было, в отпуск не собирался. Есть график дежурств, занятий, начфинштаб, кадры… Не-е-т, надо готовиться!
— Но сыну пока — ни гу-гу! Скажи сыну — в командировке отец. В далекой, в секретной…
— В предельно опасной.
— Татары! — крикнул дозорный с крыши ближайшей избы.
К Берестихе приближался усиленный татарский разъезд. В первом ряду Аверьянов сразу разглядел татарина в богатой красной шапке с опушкой из рыжей лисицы. В морской тридцатидвухкратный бинокль хорошо было видно его злое мстительное выражение лица.
— Я тебя знаю… — вполголоса произнес Коля себе под нос. — Ты с пруда смылся, — думал, я не видел… Кодлу привел. Своих вытаскивать. Понятно…
Коля опустил бинокль на грудь и повернулся к мужикам.
Внутри крепостишки, вдоль четырехметрового тына, состоящего из вкопанных в землю вплотную друг к другу бревен, стояли наспех сооруженные козлы с настилом.
Защитники Берестихи стояли на «высоте»: острия тына были у них на уровне лиц. Слегка присев или согнувшись, можно было укрыться, наблюдая за противником сквозь щели меж бревнами; стоя же во весь рост, было удобно стрелять из лука. При этом даже стоящий в полный рост высокий боец был надежно защищен от стрел вплоть до уровня солнечного сплетения.
— Что, братцы? — сказал Коля. — Пленных под замок — и до ментов, а диким этим, блатным, — он указал в сторону надвигающегося разъезда, — кренделей дать придется!
— Да где ж кренделей-то взять? — удивился кто-то. — У нас и хлеба не густо!
— До урожая надо дожить!
— Ошибся, — поморщился Коля. Он жестом и мимикой изобразил то, что хотел сказать, не в силах подобрать слово, понятное местным жителям.
— А-а! — закивали мужики, схватывая мысль на лету. — Этого насыпем!
— По самое, по «не балуйся»!
Оглобля уже стоял с краю толпы, — среди баб, — и изо всех сил вникал в ситуацию:
— И что говоришь, девок наших захапать хотели?
— Ну, так!
— Вот же разбойники, во оглоеды!
— Ироды.
— …Так, так! Этого простить не можно! Никак!
Со стены кто-то зычно крикнул:
— Приближаются, бабы! Давайте-ка отсюда!
— Ты, дедушка, — обратился Аверьянов к старику Афанасичу. — Давай, иди татар сторожить, до ментов. Замки у вас здесь отстойные, могут не выдержать…
— Это чего ж я-то? — обиделся Афанасич. — Я не стар, еще и семидесяти весен не прожил… Стрелой — белке в глаз…
— Тогда ты давай! — Коля повернулся к женщине, любовавшейся его трехцветкой. — Петровной звать тебя? Постережешь?
— Еще чего! Я мужу во всех делах помощница…
— Так, верно! — кивнул Глухарь. — Завсегда.
Коля обвел взглядом людей, ища самого слабого…
— А я! — вызывается трусоватый Оглобля. — Постерегу, чего уж… да и накажу…
