— Игнач.
— Я знаю. А где живет?
— Никто не знает, — Олена пожала плечами. — Игнач был, есть и будет.
— Не понял?
— Да это просто как… как банан! — нашлась Олена. — Ты кто? Коля. А где живешь? Не знаю! Ты тоже был, есть, будешь. А кто ты, что ты, — как узнать?
— Я старший лейтенант спецназа. Служу в ВЧ-тысяча пятьсот сорок два на юге Новгородской области. Живу там же, при части, в военгородке. Еще есть вопросы? — Коля достал из кармана военный билет, уже намереваясь предъявить.
— Вопросов больше нет, — ответила Олена, хотя вопросов у нее возникло множество. — С тобой все ясно. А он — Игнач, в лесу живет.
— Отшельник, что ль? — подобрал наконец слово Коля.
— Отшельник! — согласилась девушка. — Всегда один. Отшельник. Зверя бьет зимой.
Медленно распахнулись ворота Берестихи. Люди стояли молча, с оружием наготове… Они уже знали о происшедшем, — подруги Олены прибежали в Берестиху намного раньше каравана. Аверьянов что-то скомандовал татарам, и они мгновенно выстроились по одному.
— Татары, татары… — понеслось со всех сторон. Но кроме «татары» народ не произнес ни звука.
— Где у вас склад? — спросил Коля огромного мужика, стоявшего ближе всех.
— Чего?! — не расслышал Глухарь, приставляя ладонь к уху.
Оглобле очень везло в жизни. У него было все, о чем только мог мечтать обыкновенный, простой человек, — дом, скарб, жена, скотина, собака и дочь. Дом был добротный, просторный, жена умная, ученая Оглоблей, и не раз, — как правило, на Пасху, скотина — здоровая, собака — огромная, иноземная, черная с коричневыми подпалинами, всеядная как смерть: жрала даже еловые шишки и репу. Но больше всего Оглобле, конечно, повезло с дочерью: та вышла замуж за странного, болезненно набожного помора и уехала с ним на суровый север. Удача сопутствовала Оглобле и в быту: скупая пушнину у местных промысловиков и продавая его проходящим купцам втридорога, Оглобля возвысился настолько, что князь Драгомир доверил ему изгонять из своей опочивальни княжескую ключницу Сушку, которая частенько, напившись браги, начинала среди глухой ночи творить на ложе князя непристойности, а именно попрекать Драгомира Бориславовича в его неизбывной любви к своей жене, много лет, надо сказать, уже как покойной.
Однако в последние дни неудача отвернулась от Оглобли; его иноземная собака внезапно сдохла, подавившись в амбаре крысой, князь Драгомир уехал в Новгород, взяв с собой Сушку, но оставив Оглоблю, да еще, вдобавок к этим невзгодам, нарисовался зачем-то этот Батый, грозя добротному, просторному дому огнем, а ученой жене и здоровой скотине ножом.
Слава богу, что дед Афанасий, оставшийся в Берестихе за главного, вверил Оглобле берестихинскую церквушку, так как единственный местный священнослужитель, дьяк Василий, уехал в Новгород вместе с князем. Заодно дед Афанасий поручил ему, Оглобле, сосчитать все оставшиеся после отъезда князя богатства, передав ему тем самым обязанности слинявшей с князем Сушки вкупе с ключами от амбаров и княжеских хором.
Зайдя в полутемный сарай, содержавший самое ценное, что было в Берестихе, — оружие, сельскохозяйственную утварь, съестные припасы, зерно, Оглобля принялся за дело.
Дело, конечно, пошло, но пошло медленно, плохо: пытаясь пересчитать жгуты вяленого мяса, Оглобля все время сбивался со счета, — уверенно он мог считать только до дюжины.
В голове крутилось: а вдруг дура-дочь с набожным помором своим в гости нагрянет? Да еще, может, и с внуками, внучками, если родила там кого за прошедшие семь лет? Ведь хватит ума-то! Не занимать. Пришла беда — отворяй ворота! И псина крысой подавилась, и дочь с помором своим — тут как тут! Может такое случиться? Легко! Чего тут? Одно к одному. А мяса почти не осталось. Вот так.
Оглобля посмотрел на бересту, усеянную им множеством царапин-черточек, сплюнул и начал считать вновь: а-раз, два, три…
Остановился, утирая лоб: с неимоверных трудов-то как не запариться?
Внезапно его насторожила мертвая тишина, повисшая там, за стенами склада…
— Татары… татары…
Ужас перекосил лицо Оглобли. Он затаился…
Наружи какой-то татарин громко, не таясь, запел веселую, как показалось Оглобле, свадебную песню: в голосе, в интонации поющего отчетливо пробулькивало торжество праздника, сила молодости, жажда горячей взаимной любви.
— Ну, где вы ценное храните?! — услышал Оглобля какой-то незнакомый голос, говоривший по- русски, но с каким-то странным, новым для Оглобли акцентом… Это было страшно вдвойне, — уж кто-кто, а Оглобля-то за жизнь перевидал купцов со всех краев земли Русской!
В ответ — тяжелая тишина…
— Оглохли, что ли?! Где ценное храните, спрашиваю! — громкий, начальственный крик того же совершенно незнакомого голоса прозвучал теперь как бы с открытой угрозой.
— Там!!! — Оглобля узнал голос Глухаря, действительно довольно глуховатого мужика.
— Татары, татары… — снова на разные голоса…
Тот же незнакомый русский голос, что кричал на Глухаря, расспрашивая про ценности, вдруг зычно и строго крикнул что-то по-татарски — гортанно, истошно, — явно отдавая приказ своим.
Опять тишина непонятного оцепенения… На свете нет ничего ужаснее страха ожидания неизбежного.
Дверь в сарай медленно заскрипела, открываясь. В дверном проеме нарисовалась фигура огромного татарина с каким-то незнакомым оружием на правом плече — деревянная рукоять, сразу бросающаяся в глаза своей сказочной, совершенно нереальной гладкостью, и стальное, сияющее, вспыхивающее на солнце полукруглое лезвие на конце…
Оглобля, никогда не видавший спецназовских саперных лопат, совершенно не похожих на привычные ему лопаты XIII века, от ужаса сжался в комок, приняв лопаты за холодное оружие: наверно, вот этим самым татары и рубят ключниц и русских завхозов…
— Не погуби!! — Оглобля столь ретиво бросился в ноги татарину, что тот от неожиданности даже отступил…
— Не бей, стой! Все покажу, все отдам! — Оглобля, распростершись ниц, пополз к татарину, пытаясь поцеловать ему голеностоп. — Рабом буду, не погуби! Ноги мыть, воду пить! Верней собаки буду!… С одной миски есть…
Оглобля полз за отступающим в недоумении татарином и выполз наконец на свет божий…
Татарин, отступавший с десятью лопатами на плече, полностью перестал ориентироваться в ситуации: справа от него маячил Аверьянов, готовый быстро и сурово наставить любого из них на путь истинный, слева высился берестихинский кузнец Глухарь — под два метра ростом и косая сажень в плечах, сзади «княжеский сын», войдя в раж, беспрепятственно пел в полный голос о своих чувствах откровенно сексуального характера, спереди седой и толстый русский старик пытался облобызать его грязные сапоги…
Ведь бред, такого не бывает!
Ордынец даже представить себе не мог, что потребуется еще триста лет татаро-монгольского ига, чтобы его далекие потомки врубились наконец-то в окружающую их обстановку, — да и то только слившись с ней, утонув вместе со своими калошами, кумысом и малахаями в ее березо-ситцевых глубинах. Но это придет через триста лет. А сейчас татарин не понимал ничего, ощущая себя в каком-то заколдованном царстве.
В отличие от несчастного ордынца, народ берестихинский, безмолвствующий вокруг, понимал, увы, все — от корки до корки…
— Коня мыть буду! …Собак мыть буду… — продолжал гундеть Оглобля, ничего не замечая.
