Вот Семен и вышел к селу Жадное, где его толком в лицо-то не знали. Ну и, понятное дело, тот же час в кабак: зелья напиться, отдохнуть от бега в лесах многотрудного.
Закусил, выпил зелья Семен. А потом, — слаб человек, — кичиться стал.
Показал кабатчику ожерелье самоцветное, серьги чернь-золота, кольцо женское изумительное, и браслет красоты-богатства, ценности неописуемой. Драгоценности сии все были голубыми бриллиантами убраны, камнями редчайшими, на солнце лунным светом горящими, в филигранном обрамлении письменами неведомыми на фарси-языке — персиянской, что значит, работы…
Ну, кабатчик-то, конечно: «А тебе-то как далось чудо такое?» А Семен ему впрямки: «Степан, говорит, Тимофеевич, Разин-то, когда княжну персидскую топил, раздеть мне ее приказал, — чтоб голой утопить, смешней чтоб всем было. …Ну, я с нее перстень-браслет-серьги-ошейник-то снял, а платье оставил… Еще смешней вышло. Повеселил ребят. Чуть челн не перевернули — прямо на стрежени-то! … Они-то думали, что я ее того! А я — вот так-то! …Ну, в платье и утопил ее Степан-то наш, Тимофеич. А сие, — добыча моя за остроумие, за шутку дерзкую».
А потом Семен предложил кабатчику как бы его послом стать. Сходить к боярину Синюхе и выкупить у того за ожерелье, перстень и браслет брата своего, Егора Наковальню. Вольную ему выправить. Чтоб они с братом прочь с наших мест ушли в земли далекие… А за посольство это Семен обещал кабатчику княжны серьги отдать. Сам-то Семен Наковальня поопасался к боярину идти, — у того дворовых-то не счесть!
Кабатчик согласился вроде, для виду… А сам думу думает: как бы Наковальню вокруг пальца обвести и самому добром его завладеть? Да и то мыслит, зачем боярину Синюхе вольную смерду, брату разбойника, дать, — он и так украшенья возьмет, а Семку на цепь!
Приметил то Наковальня, прочел в глазах у кабатчика думу коварную, увидел судьбу свою неминучую — даром что два-то года в разбойниках был. Вскочил, — кого по голове, кого по уху! Лавки, столы посбивал, да и в лес, сквозь окошко!
Ну, за Семеном погоню немедленно снарядили. Кабатчик за голову его и добро его десять рублев и бочку медовухи выкатить обещал. Гонят Наковальню, как волка, облавой. А подойти боятся: Семен ведь, когда в кабаке к окошку дорогу себе тропил, пятерых мужиков ушиб до смерти, — даром что Наковальня, — а Федьку, сына кабатчика, парня, — косая сажень в плечах, — у самого окошка двумя ножами с двух рук единым духом насмерть зарезал, — тот его топором едва не достал, да вишь, достать не достал, а на ножи- то разбойничьи сам напоролся!
Трое суток мужики гнали Семена — посменно. Знали, хоть семь жил в тебе, а рано ли поздно не сдюжишь, — сморит сон веки-то… Вот тут мы тебя-то…
И точно. На конском выгоне, возле деревни Ворона, сморил сон Семена… Прямо под конские ноги рухнул, заснул… «Загонщики» тут и воспрянули, бросились к Наковальне… А Семен словно и ждал того: вскочил, свистнул, заорал благим матом, двух лошадей ножами уколол… Словом, направил табун на «охотничков»… Ну, те кто куда, врассыпную. Но не успели: смял их табун, втоптал. Одного загонщика лошади до смерти убили, а двоих — зело покалечили.
Тем временем Семена с выгона и след простыл… Три дня искали его по окрестным лесам с собаками, да все найти не могли. Это уже потом мужики узнали, что у Наковальни порошок был особый персидский — «перец» название. Как им свой след посыплешь, так тут собаки все нюх и теряют.
Словом, успел отоспаться Наковальня, пока его снова нашли, в загон взяли. Но и тут он мужиков знатно поводил! К своей деревне, к Новогрудскому селу он свои стопы направил, а там-то уж он места знал — о-го-го! На глазах у загонщиков однажды даже в озере Белый Глаз мыться-купаться стал. Да так он хитро туда пришел, что мужики его видят с гольцов прибрежных, со скал, а взять не могут, — вниз-то не прыгнешь, убьешься!
А другой раз заскочил Семен на винокурню у Черного Глаза, к Лукерье, к старой карге. Купил у нее зелена вина и стоит, пьет, над мужиками насмехается. «Кто первый сунется — нож в горло обрящет!» А Лукерья, карга, не смотри, что ей уж лет сто как, ему и поддакивает: «А второй кто сунется — с топором познакомится! Кыш отсюда, — он-то хоть и разбойник, да купил зелена вина. А вы все — мразь, смердье, голодранцы бессемейные!»
А на третий день Наковальня и вовсе шутку шутейную придумал: скрал челн на озере и проплыл вдоль «Ласточкиных гнезд» по речке Старухе. И как плыл, — вдоль стенки-то, — так в пещерки-то в те, что в скалах, каждые две сажени руку по плечо совал: «гладите», дескать, «клад здесь прячу»! …Его тут нагнали как раз Севостьян с Башлей на долбленке Гавриила-лодочника. Так Наковальня Башлю убил, нож метнув ему в горло, а Севостьяна Наковальня его же собственным веслом в воде забил!
И еще четыре дня Наковальня мужиков по лесу кружил и все дразнил, супостат, делал вид, что свой клад хоронит… И на озере Черный Глаз хоронил и на Песчаном Гае прятал тряпицу свою, и у Старухи- камня, и у Лукерьи на задворках, и возле крестов у Жути Новогрудской, и у Берестихинского Курумника под Царь-камнем.
На пятый день дерзкий разбойник не побоялся прийти туда, где его никто и ждать не ждал, — в село Жадное… Сельчане, только что похоронившие пятерых мужиков и Федьку, сына кабатчика, погибших от руки Наковальни, опрометью бросались от разбойника — сломя головы, шапки теряя. Использовав страх людской и смятение душ христианских, наглый Наковальня заглянул в злополучный трактир, где долго не задержался: убил кабатчика и, прихватив две бутыли пенной и жареного гуся, воспоследовал далее, спасаться от погони.
Но сколько ни вейся веревочка, а кончик отыщется. Нелепо жизнь свою непутевую кончил Семен Наковальня: наскочил в малиннике на медведицу с медвежатами… Мужики подбежали, когда Семен еще живой был. И до чего ж силен был, разбойник, — успел-таки медведицу голыми руками задушить! И наглости не занимать стать ему было! Отходя, сказал своим преследователям: «Передайте брату моему, что клад схоронил я у карги, среди камней. А найти ему поможет водка на солнце в полдень. Брат поймет, где клад».
С тем Семен Наковальня и преставился.
И вот ведь в этой истории интересно что: разбойник, он и после смерти враг рода людского! Его брат, Егор Наковальня, не разбогател. Мучимый людьми, докучающими ему просьбами и предложениями, мучимый Синюхой-боярином, Егор стал нелюдимым, лик обратив к Богу, принял постриг, ушел в пустынь и там вскорости почил в бозе и безвременье, — двадцати восьми годов от роду.
Ну, ясно, в те годы старухам проходу давать прекратили! Карга, эй, карга! А уж вином, зельем злым, средь бела дня давилось сколько люда, — то и представить себе не можно! Половина села Новогрудского с круга спилось, ожидая помощи от водки в полдень, начиная чуть ли не ежедневно потреблять пенное точно по солнечным часам, в самую жару, в разгаре дня, трудами славного.
Да толку что? Так ничего и не нашли! А может, не судьба была, может, княжна персидская так за свой предсмертный позор отомстила? Бог весть…»
— Да, — сказал Алексей, перечитав. — Вот и все!
— Ну и что скажешь?
— У тебя лопата есть? А то у нас нет.
— Лопата есть, но зачем тебе?
— Завтра после уроков пойдем и откопаем. «Ожерелье самоцветное, серьги чернь-золота, кольцо женское изумительное, и браслет красоты-богатства, ценности неописуемой. Украшенные голубыми бриллиантами, убраны камнями редчайшими, на солнце лунным светом горящими, в филигранном обрамлении письменами неведомыми на фарси-языке, — персиянской, что значит, работы…»
— И где же ты копать-то будешь?
— В предсмертном сообщении брату Семен ясно указал: на конском выгоне возле деревни Ворона, в груде камней.
— Да разве он так сказал?
— Так. Только не совсем напрямую.
— Да в его предсмертном заявлении нет никакой вороны! Только водка есть.
— Это как сказать. На мой взгляд, все наоборот — никакой водки нет, а вот ворона есть. Мало того, Семен даже точно указал, где именно копать, среди камней!
— И ты уверен, что найдешь?
— Уверен, что найду.
