глазами, — как вижу тебя. Их много, хватит и на десять таких крепостей.
— Ну хорошо, — вздохнул с облегчением Коля. — И говорить больше не о чем. — Он положил руку на спину своего коня, готовясь взлететь в седло…
— Один вопрос… — остановил его Бушер. — Я хотел спросить… Узнать… Я учил русский язык, мне интересно. Что означает слово «валенки»?
— О, боже мой! — улыбнулся Коля. — И ты туда же! Валенки — это обувь. Из войлока, как сапоги…
— Понятно, — Бушер благодарно склонил голову. — А почему вы, русские, говорите и пишете по- разному?
— Как так? — удивился Николай. — Как говорим, так и пишем!
— Нет! — возразил Бушер. — При штурме города с названием «Владимир» мне удалось спасти русские летописи… Только семь свитков, к сожалению… Вот, я их взял с собой… — Бушер достал из-за пазухи халата телячьи свитки и, развернув один, прочитал в качестве образца: — «Людие же изнемогаша во граде, а из Нова-города не бысть им помощи, зане бо тогда кийждо о себе печашеся, на всех страх и трепет бысть, в недоумении все быша…» Вот! Вы же так не говорите?!
— Это я могу объяснить, — очнулся вдруг Афанасич. — Летописи у нас пишут отроки десяти- пятнадцати лет от роду, — под диктовку старика-летописца. Каждый отрок пишет то же, что и другие, чтобы много летописей было и чтоб хоть одна из них до потомков дошла, — понимаешь, дедушка? — Афанасич явно считал себя мужчиной во цвете лет по сравнению с Бушером.
— Но почему же они пишут не так, как произносят?
— Они пишут именно так! Звук в звук. Слово в слово! Так диктует летописец. Глубокий старик, уважаемый старец, весен сто обычно от роду… Головой, бывает, слаб уж, да и зубов нет, садится поближе к печке… То спит, то шепелявит: «галици помолъкоша, сорокы не троскоташа, полозие ползоша…» А отроки как слышат, так и пишут. Попробуй, исправь летописца, — мигом с плетьми ознакомишься! …Иной летописец сам потом никак не поймет, что говорил… Нестор, помню, — в нашем Городе инок был, — тот и не читал: свои же слова читать боялся, — отдиктует и сразу рукой мальцам: проваливайте враз с моей кельи!
— Занятно! — восхитился Бушер. — А вот… Самый последний вопрос: что означает это чрезвычайно трудное для моего языка, губ и гортани русское слово «взбзднуть»?
— О-о-о! — встрепенулся Афанасич. — Сейчас объясню. Вот, представляй, прихватило тебе поясницу…
— Кокосовым маслом, горячим? — тут же отреагировал Бушер.
— Да это ерунда! — отмахнулся Афанасич, даже не вникая. — Только крапива, свежая крапива!.
— Крапива… А зимой? — ехидно поинтересовался Бушер.
— Зимой другая песня! Зимой — бобровья струя и кислое молоко… Мешаешь в кринке и добавляешь туда летучих мышей знаешь? Ну, вот такие, — днем вниз головой во мраке на чердаке висят, спят, а ночью по горнице носятся, срут на лету и нежно посвистывают?
— А как же! — кивнул Бушер… — Еще б мне не знать!
С лесной опушки татарам были хорошо видны высокие переговаривавшиеся стороны, — Бушер и абсолютно седой русский старик оживленно что-то кричали друг другу в лица, спорили, разводя и размахивая руками, временами то резко приседая, то ожесточенно сплевывая в разные стороны.
До ушей татар долетали лишь междометия и краткие, хлесткие образцы русской и персидской ненормативной лексики, непонятные еще и в силу своей полной оторванности от более тихого и потому неслышного контекста беседы.
— Переговоры идут нелегко, — глубокомысленно заметил Шаим, пытаясь заглянуть в лицо Чунгулая и прочесть на нем свою судьбу.
— Ты, как всегда, прав, Шаим, — сморщился Чунгулай, брезгливо смерив Шаима взглядом.
«Как это может убить? — подумалось темнику. — Абсолютно никак».
Результаты переговоров тревожили его значительно больше.
Подходя к воротам Берестихи после окончания переговоров, Аверьянов решил слегка «оживить» задумавшегося Афанасича:
— Ну что, Афанасич, продали мы Берестиху с тобой?
— Продали, Коля! — старик махнул рукой почти что равнодушно.
Что его мучило, Аверьянов так и не смог понять.
Бушер, подъезжая к группе всадников, ожидающих его на опушке, — Чунгулаю с Шаимом, окруженным отрядом охраны, — прокручивал вновь в своей памяти прошедшие только что переговоры.
Внезапно ему в голову пришла мысль, что всемирная история, видимо, еще не знала события, подобного этому.
Действительно, было ли так, — где-то, когда-то, — чтобы воитель, осадивший крепость, разрешил всем ее обитателям, защитникам покинуть охраняемые ими пределы, забрав с собой все ценности, всю утварь, живность, скарб.
Оставив лишь голые стены. И за эти-то голые стены предводитель захватчиков заплатил защитникам двойную их стоимость. Заплатил за то, чтобы защитники разрешили ему раскатать беззащитные, старые стены по бревнышку. А потом эту старую рухлядь сжечь.
Попозже они вернутся сюда, эти защитники, и отстроят все новое, вдвое лучшее, — за двойную цену, заплаченную захватчиками!
«Абсурд!» — подумал Бушер эль Рияд.
Он заметил, что Шаим стоит на удалении от Чунгулая, плотно окруженного личными телохранителями, и мысленно усмехнулся: «Похоже, Чунга считает, что телохранитель защитит его тело от судьбой предначертанного…»
— Мужики! — Аверьянов собрал берестихинскую дружину возле кузни. — Завтра с утра нам всем предстоит выдержать штурм…
— Это вы так с Афанасичем договорились с ихними послами?
— Нет. С послами мы договорились о том, что сегодня вечером татары вам всем дадут немного денег…
— Вот это да!
— А много?
— Татарский повелитель, этих, что на опушке стоят, Чунгулай, обещал заплатить каждому берестихинцу двойную стоимость его жилья.
— Не поняли…
— Ну, твоя изба, с сараями, со скотным двором, дровником и баней, — сколько, например, стоит?
— Гривен десять.
— Так Чунгулай тебе вечером двадцать гривен пришлет.
— А хозяйство мое, что — себе, что ли, возьмет?
— Нет, я не думаю, — усомнился Николай.
— А как же тогда? — недоумевая, мужики стали переглядываться.
— Вы начало моей речи мимо ушей пропустили, — заметил Коля. — Я ж с самого начала сказал, что завтра с утра нам предстоит выдержать штурм…
— А чего им штурмовать-то? Они нам денег дарят… Друзья, выходит?
— Ни в коем разе! Завтра утром они бросятся отнимать у нас то, что дадут нам сегодня вечером.
— Ничего не понимаю.
— Долго объяснять, мужики, — вздохнул Аверьянов. — Воспринимайте пока как данность. Очень
