совершенно непригоден.
Иное дело — планер с мотором. С ним можно работать. Наберешь на подлете к объекту метров пятьсот высоты и, отключив двигатель, плавно снижаешься. Бесшумная черная птица с полуметровым размахом крыльев. В капсуле вращается глаз объектива. Направо, налево… Наезд трансфокатором. Оптический zoom, цифровой…
Коля открыл чемодан.
До ставки Батыя было отсюда километров пятнадцать, побольше, пожалуй, но уж никак не больше двадцати. Или стоит переместиться поближе к ставке Батыя? Это опасно — приближаться к ставке, — но это сильно снизит расход топлива на подлете разведчика. Штатной заправки — литра спецгорючего, приданного мотопланеру, — вот оно, в специальном баллоне, — должно было, судя по документации, хватить на час работы микродвигателя на средних оборотах. Хватить должно, но — тютелька в тютельку. Ага. А это спецмасло. Нет, ближе подбираться не надо…
Через пять минут, разбежавшись, птица оторвалась от земли и, разогнавшись над оставшейся частью поляны, резко взмыла, скользнув над макушками елей.
Прислонившись к ели спиной, Николай наблюдал на ЖК дисплея пульта управления, как приближаются бесчисленные россыпи огней стойбища Батыевой орды.
Предстояло обнаружить расположение ставки: шатер, наземные ориентиры, пути подхода, хорошее удобное место для стрельбы. И вот еще — где, в каком месте оставить коня? Недалеко должно быть. Но безопасно. Самое трудное тут не подобраться и не замочить. Самое сложное тихо уйти, сделав дело.
Внезапно его поразила простейшая мысль, не приходившая в голову раньше: ну, хорошо, Батыя уложу, — а толку-то что?
На место убитого хана тут же сядет кто-то еще, кто следующий: сын, брат, зять, советник. Машина агрессии не остановится — она будет катиться и дальше без остановки. Еще с большим остервенением. Ее, эту машину, сразу же толкнет вперед после короткой грызни за войлок власти.
Один выстрел — Батый готов. Упал, обливаясь кровью. Истерика: Великий хан мертв! Причина? Она на виду: дырка во лбу. Пулевое ранение, несовместимое с жизнью. Такая же рана, какую получили десяток воинов у Берестихи.
Колдун?! Да! Без сомнения. И вся орда со всей силой прикатится через десять-пятнадцать часов сюда. Зимой Батый взял Киев… Киев был немаленький город — восемь рынков и четыреста церквей, как говорят. Так вот при осаде в Киеве не слышно было голоса человеческого от скрипа телег Батыевых и рева верблюжьего… Что может остановить накат десятков тысяч озверелых всадников? Полк? Едва ли. Дивизия? Тактический ядерный удар? Да что гадать! Здесь нет ни первого, ни второго, ни третьего!
Убийство Батыя влечет за собой гибель, смерть Берестихи буквально сразу же, в течение суток. Какая-то дикая ситуация: смерть главного врага приводит к полному твоему же поражению.
Странный гамбит, говоря языком шахмат. Понятно, что значит гамбитная пешка, — бьешь, пожадничав, и вот проиграл в результате всю партию. Это была приманка. Отравленная. Заминированная. Но тут другое. Батый — король противника. Ударил, убил короля, — не пешку, не слона и не ферзя! Короля! И тут же сокрушительное поражение…
Нет! Короля брать нельзя. Да, именно! По шахматным правилам так и есть: королю противника объявляют мат, его можно загнать в пат, пат — это ничья, но его нельзя бить. Нельзя бить Батыя, нельзя! Ему надо поставить мат. Живому. Или пат: не мне, но и не тебе! Загнать, отогнать, не пропустить! В этом и есть главная трудность затеянного. Как это сделать? Ну, как? Подскажите же кто-нибудь! Как?!
Задумавшись, Аверьянов потерял контроль над ситуацией.
Да и откуда ему было знать, что Батый питал с детства лютую ненависть к птицам, особенно к горлицам и кукушкам, отсчитывающим бег времени. Охрана Батыя неизменно сшибала гнезда всех птиц окрест его ставки, но, даже изначально проделав эту совершенно необходимую операцию, стражники продолжали пристально — изо дня в день — следить не только за происходящим вокруг ханского шатра на земле, но и над шатром — в небе.
Увидев бесшумно кружащую в вышине огромную птицу со странными неподвижными крыльями, пятеро лучников, стоящие на отдалении от костров и, в силу этого, обладающие глазами, адаптированными к темноте, тут же вскинули луки…
В наушниках Коли раздались два громких щелчка, сопровождавшихся коротким неприятным скрежетом. Он успел заметить на периферии зоны обзора оживление вокруг шатра Батыя и понял, что в планер попали двумя стрелами.
Получив сразу две стрелы — в плоскость и в фюзеляж — в районе хвостового оперения, планер клюнул и тут же снова задрал нос, подчиняясь команде Аверьянова.
Корректировка тангажа оказалась излишне сильной и резкой: планер подкинуло. Угол атаки возрос скачком, скорость плавного скольжения тут же упала.
Лобовое сопротивление рукотворной птицы значительно возросло из-за торчащих теперь в ней стрел. Планер-разведчик понесся к лесу, быстро снижаясь, проваливаясь, клюя носом, — Коля почти физически ощутил, что планер теряет управление, рули чем-то клинит…
Видно, вторая стрела прижала один из тросиков рулей к стрингеру фюзеляжа, — мелькнуло в голове…
Мысли в голове Николая залипли друг в друге, словно кто-то невидимый перемешал ему мозги раздаточной ложкой. Забыв включить двигатель, он снова потянул ручку управления на себя, и там, далеко над ночными лесами, планер с каким-то запаздывающим послушанием неторопливо взмыл, тут же потерял скорость окончательно и, завалившись на крыло, закувыркался по сложной кривой вниз. Штопор.
В контрольном наушнике у Аверьянова раздался шорох сгибаемых при падении веток, пауза, негромкий звук удара об землю, ясный, короткий хруст, и — тишина…
— Тьфу! — сплюнул в сердцах Николай.
— Бог помощь! — прозвучал чей-то знакомый голос…
— А, это ты, Игнач! Добрый вечер…
— И тебе вечер добрый. — Игнач кивнул на щиплющего неподалеку траву аверьяновского коня. — Далече собрался?
— Я-то? …А на рыбалку.
— А это что ж у тебя? — Игнач указал на снайперскую винтовку.
— Это? Это удочка, — ответил Николай, не желая вдаваться в детали.
— Ишь ты! — уважительно кивнул Игнач. — Знатная удочка. С глушителем!
— Чего?! — поперхнулся Аверьянов. — С чем, ты сказал?
— С глушителем! — Игнач постучал по прикладу. — Вот эту деревянную штуку у нас называют «глушитель». Сома, осетра, представь, вытащил здорового, — ну бьется, сил нет. По голове! Оглушишь! Все. Твой. Но у нас глушитель отдельно делают, отдельно носят. А у вас прямо на удочке. Удобно. Надо перенять. — Игнач помолчал. — Ты чего какой-то не такой?
— Да видишь, день не задался.
— Что, мало татарвы пришили за день?
— Ага, мало. И ста не будет. Но эффектно, с понтом. …Да, надо спать идти.
— Иди, поспи, — кивнул Игнач. — Сегодня день такой, клевать не будет…
В ста метрах от того места, где Николай и Игнач расстались, на крутом берегу, нависающем над Чертовым омутом, сидел Оглобля, погруженный в нелегкие ДУМЫ.
Удрать из темницы оказалось значительно легче, чем то, что ему предстояло теперь: выбрать себе судьбу.
Никогда в жизни ему не приходило в голову, что есть такая мучительнейшая парочка, две родные сестры по имени Свобода Выбора и Неизбежность Выбора… Раньше все было куда как проще: проезжего купца следовало обмануть, своих в селе, запутать, обсчитать, подкузьмить, объегорить. «Главное, — всегда говорил Оглобля не таясь и не скрывая мыслей, — это чтобы мне было хорошо и моей семье было хорошо!» «И еще друзьям, землякам чтоб было хорошо! Это — в-третьих», — подсказывали берестихинские мужики, оглоблинские погодки. «Нет! — упирался он. — Мне и моей семье. Вот и все».
Его не любили, конечно, но он знал свое дело туго, — обходил стороной слабых, заискивал перед
