сильными и всюду высматривал только одно: как бы урвать… Ну, хоть немного, чуток… Урвать и отпрыгнуть. Р-р-раз! — и за угол, за крыльцо, за колонну. Отпрыгнул? Теперь можно и посмеяться: «Ах, какой я ловкий! Оглобля молодец!»
Его не любили, но он неуклонно богател, и это нельзя было скинуть со счета, — его как-то брезгливо уважали, — виртуозного и откровенного в своем паразитизме до тошноты.
«Я — шкура, — говорил он всем и всегда. Не таясь, не скрываясь. — Да, такой я вот гад, что ж мне теперь с того, — повеситься, что ли?»
Так было. И так, казалось, жизнь пройдет: безоблачно и гладко.
Но вот попался же, прости Господи!
И что теперь?
Вернуться к своим? В Берестиху? А зачем убегал от них, спрашивается? Да и то скажут: мы тут от татар отбивались, а ты в кустах отсиживался…
Да так «отсиживаться», как он, — комары, гнус, думы тяжкие, жрать сил нет хочется, — врагу не пожелаешь! Да разве же поймут?
Жена поймет. А поймет — значит, простит!
Ну, хорошо. А дальше там что, в Берестихе-то? Ну, вымолишь прощение, выползаешь на животе, — а дальше-то? Завтра опять орда навалится. У этих вымолишь, у тех — едва ли.
Уйти в леса подале? Тоже ход. Но что в лесу-то? Комарьем сыт не будешь. Ну ладно, коня убитого найдем, — тут днем один, совсем неподалеку, валялся. Можно найти, если волки не съели еще. А Берестиху теми временами раздавят и спалят. Прах. Нет, не вернусь! Тут понимать нужно, за ради чего возвращаться. А эти не поймут.
Жена поймет. А поймет — значит, простит!
Все уничтожат, все размечут, разворуют. Людей убьют всех поголовно. Ну, и жену, конечно… Лучше погодить. Просто выждать. Но вот этого уж точно никто не поймет!
Жена поймет. А поймет — значит, простит!
А можно к татарве пойти. Откуда ты? Из Берестихи! А, тот самый, что нас клеймил! Ага… Возьмут подкову, на углях раскалят… Я бы так сделал, если б меня кто заклеймил. Постой, постой! Но я их наказал- то огнем за дело! А они — меня? Раскаленной подковой? …Они меня еще не успели, — вот!
Да нет, в орду идти — это надо круглым дураком-то стать. Как можно! Не понять. А вот цветок-то: погадать — подскажет…
К жене, к Батыю… к жене, к Батыю… к жене, к Батыю… к жене, к Батыю… к жене, к Батыю!
…И что ж, — к Батыю, что ли? А дом, а скарб? Нет сил. Главное, это «чтобы мне было хорошо!» — упростим присказку-то! Вот так вот! Так даже короче, лучше. Семья тут ни при чем. Каждый за себя самого смерть воспримет… Что, непонятно?
Жена поймет… А простит ли, — это уж ее забота! Тоже хороша, уточка, что и говорить: сколько дров за жизнь пережгла, да без счета, — все холодно ей было, видишь, все мерзла. Сейчас дом зажгут — враз согреешься!
Непотребное в думах. А что делать-то? Не здесь же сидеть, а?!
Господи! Ну, ты хоть подскажи, намекни! К жене или к Батыю, — как лучше — по совести, по уму, по последствиям? Ох, тиха ночь, тиха… Нет, надо лошадь найти, — жрать-то как хочется!
— Вот, видишь, на всех картах Придатель — через «и».
— Да. Стоит, значит, покопаться на вершине… Глядишь, и найдем. Только нужно будет в полку у Филина миноискатель попросить. А то просто так копать — закопаешься.
— А с чего ты взял, что копать нужно там?
— Да потому что в названии этого холма можно увидеть некое прямое указание на одного из главных героев этой истории. Ведь слово «придатель» сейчас, можно сказать, не существует, вымерло, а во времена оные оно означало человека, которой что-то придал, присоединил. Очень возможно, что люди язвительно окрестили «придательством» такую манеру объявлять о приданом, но его не давать. Ничего нет странного в том, что простой народ, тоже являющийся неплохим насмешником, мог окрестить Трувора именно придателем, то есть дающим приданое. Игра слов «придатель — предатель» как раз и подчеркивает поступок Трувора, пообещавшего приданое, а затем открестившегося от своих слов, от своего обещания.
— Ну и что с того?
— Скорее всего, именно на этом холме и стояли дома Трувора-придателя и Рагнеды.
— И ты считаешь, что Трувор мог спрятать сокровище у себя дома? Ты же сам говорил, что тайник в бревнах — это бред?
— Я и сейчас так считаю. Но учитывая характер Трувора — насмешник, — можно предположить и более ехидный ход его мысли. А именно, Трувор задумал спрятать приданое в спальне у дочери — прямо под кроватью у Рагнеды. Действительно, чего боялись больше всего — с точки зрения Трувора! — женихи, охотники за приданым? Невесты, страшной невесты. Поэтому ясно, что эта вороватая публика — женихи — должны были стремиться быть — с точки зрения Трувора — подальше от невесты и поближе к сокровищам. Ведь дочь так страшна, что своим внешним видом оттолкнет кого угодно даже от драгоценностей!
— Возможно, — согласилась Дороня Вячеславна. — Но ведь сокровища, спрятанные в помещении, были бы мгновенно найдены сразу после смерти Трувора, — хитрых тайников в стенах, а тем более в бревенчатых стенах, — сам же сказал, — в те поры еще не знали.
— Сокровища могли быть просто-напросто закопаны под ложем дочери, — ответил Алеша. Есть и такой вариант. Закопаны, вот и все!
— А ты подумай, — возмутилась Катя, — Трувор, по-твоему, в спальне дочери вскрывал сам полы, потом закапывал, а потом назад половицы стелил?
— Ага, — ехидно подхватил Аверьянов-младший, — шпунтованные половицы, еще скажи.
— Я не знаю, что это такое.
— Да это я так, издеваюсь… Видишь ли, Катя, полов, то есть деревянных настилов, в то время еще не существовало, я так думаю. Причина первая — отсутствие досок. Широко известный ныне плотницкий инструмент «пила» на Руси стала известна лишь при Петре I. Он этот Hight Tech — высокотехнологичный инструмент привез в качестве иноземного новшества из Голландии. А до Петра I все на Руси делали топором. Доски получали, вытесывая их по одной, — одну доску из одного целого ствола. Устилать пол результатами такого тяжелого труда было в высшей степени расточительно. Второе, — у викингов не было и не могло быть такой традиции — стелить полы досками, — так как в Скандинавии лес был всегда на вес золота. На утесах да на ветру хило деревьям расти. Земляной пол было проще покрыть ветками и соломой, — в царстве буйного вереска и стланника — мхов, карликовых берез.
— И что? — спросила Дороня.
— Что — «что»? Завтра будем копать!
— Проснись-ка, Афанасич, — Коля потряс старика за плечо. — Пойдем, свежим воздухом подышим чуть-чуть, — дело есть.
Разбуженный среди ночи, старик захлопал глазами и встал с груды овчин, постеленных на полу и служивших ему постелью.
— Стряслось что?!
— Да нет. Пока Бог миловал. Давай на крыльцо выйдем, а то тут ненароком всех разбудим.
Только в сенях Афанасич заметил под мышкой у Николая небольшой ларец.
— Гонец татарский только что привез. Глянь-ка. Кружки какие-то, овалы. Вроде серебряные. И на каждой лепешке печать с двух сторон. А это вообще не поймешь — то ли грузило, то ли поплавок. Из серебра. Наверное, все же грузило… Что это такое?
— Это деньги, Николай. Которые вот на грузило смахивают, — это киевские гривны…
— Много здесь денег?
Афанасич запустил руки в ларец и дотошно перемешал серебро, убеждаясь, что в глубине ларца все те же кружки, овалы да «грузила», — без обмана.
— Четыре Берестихи купишь.
