Бобер, сухой мужик лет сорока, повернулся, пытаясь стряхнуть с себя трех татар… Не получилось. В руках Бобра был пробойник «Spark», заряженный костылями… Трижды хлопнули пиропатроны, три костыля вошли до отказа, до точки загиба…
Мощный татарин с размаха ударил Глухаря ножом в грудь. Его нож, ударившись в кольчугу Глухаря, со скрежетом переломился на три части…
— Напрасно… — усмехнулся Глухарь, ловя левой рукой татарина за шиворот. — Кольчугу-то я сам себе ковал… А ты свою, поди, украл где… — усмехнулся Глухарь, ткнув в татарскую кольчугу гудящей дрелью «Bosch» — прямо в грудь.
— Вещь! — похвалил Глухарь, извлекая бешено крутящееся сверло из груди татарина. Ударив очередного нападающего рукоятью дрели — тяжелой, содержащей аккумулятор, Глухарь крикнул кому-то в сторону: — Ручка хороша, тяжела!.. И сверло само в кольчуге дырку ловит… Уже я штук пятнадцать просверлил, не поверишь! «Bosch»!!! — подчеркнул он, просверливая очередного оглушенного рукоятью батыра. — Лучше не сделаешь!!
Новая лавина пеших татар, выплеснувшаяся с Красного крыльца, на секунду замерла: перед ней с земли поднимался огромный деревянный щит, закрывавший волчью яму-ловушку. Щит поднимали мужики со стены — за альпинистские фалы, — говоря попросту, за капроновые веревки. Щит встал, как огромная крышка люка. В тот же момент перед татарами, сбегавшими с крыльца, сверкнула вспышка световой гранаты. За спинами сбегавших с крыльца раздался оглушающий грохот шумовой гранаты… Кинувшись от звука вперед, лавина, сбегающая с крыльца, устремилась в яму…
Мужики на стене по команде Коли отпустили веревки, и крышка упала на место, закрывая яму.
— Эй! — крикнул кто-то со стены. — Не расходись: в княжей горнице еще отряд копится!
— Готовы!
— Идут!
Яма открылась. Световая граната вспыхнула, ослепив вновь и тех, кто был в яме.
— Принимай пополнение!
Оказавшиеся в яме, на горе трупов воинов Балыка, прикрытых резаной, рваной сетью, воины первого отряда, вполне оценившие свое унизительное, позорное положение, были хоть и временно ослеплены, но в состоянии полной боеготовности, если не сказать в состоянии озверелой жажды боя.
На головы батыров первого отряда посыпались, прыгая, падая, втаптывая в останки воинов Балыка, — батыры второго отряда, их же однополчане и земляки. И те и другие, ослепленные, тут же смешались в бешеную кучу… Началась беспощадная резня.
На стену, на настил, Глухарь с двумя мужиками с трудом затащил огромный арбалет.
— Как ты просил, — сказал Глухарь Коле, устанавливая двухметровый арбалет — стальная рессора, стальной трос, деревянное ложе…
— Такой до леса дошибе-е-ет!
— Заряжай копьем!
— У них очень маленькие, легкие стрелы, поэтому они и летят далеко! — объяснил Шаим, протягивая Чунгулаю арбалетную стрелу.
— Не в этом дело… — задумчиво покачал головой Бушер.
Четыре батыра принесли и положили перед конем Чунгулая копье, на которое было нанизаны сразу три татарских трупа…
— Копье прилетело сюда, на опушку, из крепости… — пояснил старший носильщик. — У них есть и большие, тяжелые стрелы, которые летят еще дальше маленьких, легких…
Чунгулай молча посмотрел на старшего носильщика, а затем снова перевел взгляд на своеобразный «шашлык».
— Я сделал подсчеты, мой повелитель… — тихо сказал Чунгулаю Бушер.
— Отъедем!
— Из донесений с поля боя, повелитель, следует, что только каждый третий из твоих воинов уцелел…
— Они продолжают драться?
— О нет! Уцелели лишь те, кто не вступал в бой, кто находился здесь, с тобой, в резерве… Кого ты посылал на штурм, те все… — Бушер удрученно качнул головой. — Да, именно, — подтвердил он жест Чунгулая. — Спаслись единицы…
— Они бежали с поля боя?!
— Нет. Уцелели израненные. Русские не стали их добивать. …Твоя Орда, мой повелитель, уменьшилась… В три раза…
Чунгулай молча кивнул и отдал приказ:
— Отбой! Собраться всем здесь, на биваке! …Я хочу видеть тех, кто был там и уцелел…
Телохранитель, выполнявший заодно и роль адъютанта, поклонился и, тут же пришпорив коня, сорвался с места — выполнять приказ…
— Война — войной, обед — обедом… Верно, мой мудрый Бушер?
Бушер кивнул, сохраняя невозмутимое, спокойное выражение лица…
Дымы развеивались, уходили… Картина, представившаяся взору уцелевшим берестихинцам, потрясала… Кровь, тлеющее тряпье, горы трупов…
В небе над Берестихой кружило воронье…
Лишь в стороне, ближе к речке, можно было разглядеть светлое пятнышко, мелькавшее там. Это резвился веселый беспризорный четырехмесячный поросенок, не нужный никому: людям было не до него, а волки, сытые кониной и человечиной, предпочитали не приближаться к местам, где жизнь бурлила. Поросенок был толстый, желтовато-оранжевый, как спелый абрикос, с нежно-розовым пятачком.
«Пир во время чумы», подумал Аверьянов, глядя на немыслимые кульбиты поросенка.
Но любоваться этим торжеством жизни времени не было, — слишком много было раненых.
Коля крутился как мог, оказывая первую медицинскую помощь.
Раненного в руку Афанасича Коля подвел к ящику, на котором старик сидел час назад, при первой атаке армады.
— Держись, Афанасич…
Афанасич мельком глянул на рану:
— Насмерть ранил, нехристь…
— Это у вас насмерть, — Коля слегка улыбнулся. — А у нас это — семечки… — Коля распахнул аптечку, доставая шприц: — Сейчас болеть перестанет. Девочки! — махнул он рукой. — Кто-нибудь там, — помогите…
Девушки, спасенные из татарского рабства Шилом и Жбаном, молча стояли над телами погибших своих спасителей…
Рядом с телами друзей-балагуров рыдали еще пятеро женщин разных возрастов, — тоже, наверно, когда-то спасенные ими, — ни Жбан, ни Шило женаты не были…
Руку Афанасича Николай смог забинтовать только с помощью Олены, — сначала дед отбивался, объясняя свой отказ от медицинской помощи тем, что рана «должна дышать», и еще тем, что «если черви в ране заведутся, то это во благо, ибо черви рану чистят, а живое не едят»…
Теперь, после новокаина внутримышечно, лицо старика уже приобрело живой, розоватый оттенок.
— Давай еще укольчик, и поспишь немного — стресс снимешь…
— Давай! — Афанасич с готовностью подставил руку для укола: он, как и все старики во все времена, любил на самом-то деле лечиться, но стеснялся на людях расслабиться.
Игла вошла в вену, и дед тут же, блаженно улыбнувшись, поплыл к забытью… Внезапно он,
