полка, либо в ближайшей деревне, в сельпо. При этом в сельпо большинство покупало даже хлеб; армейские серые батоны были пригодны только как орудия для мучительной казни членов семей высших военных чинов в случае наступления благодатных дней долгожданной пугачевщины. В любом батоне, липком, как пластилин, можно было найти и винт, и гайку, и горсть какой-то желто-зеленой, тревожно пахнущей химии, и женский каблук, и мышиный труп, и танковый трак…
Где же ты, где, российский бунт, — бессмысленный и беспощадный? Российская действительность, еще более бессмысленная и беспощадная, чем ты, давно уж ждет тебя!
Пора, мой друг, пора!
Не будь тебя, хотя бы в виде ожидания, — скажи: как не впасть в отчаяние при виде того, что свершается дома, и будет свершаться, наглея, и впредь?
Деньги спецов иссякали на глазах.
Все реже Алексеем перехватывались разговоры по соткам, все чаще с полигона в Центр летели SMS-ки — краткие и ясные, как сама правда: «Целую срочно тысячу почтамт райцентр».
Однако время готовности «ноль» неуклонно приближалось.
Аверьяновский взвод перевели на казарменное положение, поставив на боевое дежурство; контейнер в ангаре был, по слухам, уже укомплектован под завязку и полностью готов к телепортированию.
Похоже было на то, что в течение ближайших часов состоится старт.
Все меньше и меньше времени оставалось у Алешки для перехвата ситуации, а если говорить конкретнее, для захвата телепорта и направлении контейнера в нужную ему точку. Если он протабанит момент и взвод уйдет в Бухрейн мочить Али-Баб-эль-Ладена, — тут все! «Четыре сбоку — ваших нет!» — как говорится. Ведь после старта кулаками не машут.
Начинать надо было сейчас, в данный момент. Никаких отговорок, «подумай… стреляй!».
А все же сначала подумай!
Алексей облокотился о стол, взявшись за голову. Задача перехвата управления представлялась довольно непростой.
По жизни известно, — если прийти куда бы то ни было и честно рассказать о том, что тебя волнует, спокойно жить не дает, — подобная исповедь не вызовет ничего, кроме отторжения и насмешек: «вот дурачок-то».
Если же твои помыслы чисты, а дело — правое, честное, благородное, справедливое, — жди вдобавок еще и глумления. Но главное вот что — миссия твоя провалится с треском, цель не будет достигнута.
Вопрос должен быть поставлен как-то иначе, — так, чтобы тебя самого окружающие, взяв за шкирман, с силой швырнули именно туда, куда ты и норовил втайне попасть. А ты должен при этом выкручиваться, сопротивляться, возмущаться чинимым произволом, отбиваться руками и ногами.
И вот теперь, когда ты с истошным визгом и плохо скрываемым восторгом в душе летишь, стремглав, к своей истинной цели, можешь мысленно перекреститься и возблагодарить небо за то, что, когда Господь раздавал всем мозги, ты не оказался в очереди за ушами.
Попасть на полигон, в ангар, минуя часовых, не представляло для Аверьянова-младшего большого труда.
Алексей остановился в темноте ангара, в дальнем закутке, под дверью группы нуль-навигации. На нем был рюкзак с монетами из ларца тринадцатого века, в руках — пустая винная бутылка, крепко заткнутая винной пробкой, а также штопор. Монеты в рюкзаке были прикрыты в три слоя мятыми алюминиевыми банками из-под пива и газировки.
Алексей замер, прислушиваясь. Он был готов к началу операции по захвату телепорта.
За дверью шел разговор о вечном.
— Если все гладко утром пройдет, завтра я в это же время, вечером, — пиво в руки и ноги на телевизор!
— Ну, если вылет не задержат. И если самолет не опоздает.
— Не опоздает! Нам бы, главное, здесь опять не сплоховать.
— С чего бы? Персидский залив почти на нашей долготе, то же полушарие. Если сквозь землю, по прямой, — три тысячи километров — с чем-то…
— Ты по прямой не вздумай! Делай аккуратно, в обмазку, в облет. А то облажаешься, как прошлый раз, со старлеем с этим. Сначала тут его об бетон колотил-колотил, чуть коктейль из него не сбил, а потом аж вон куда захреначил!
— А ты б вообще убил бы.
— Я?!
— Ты! Тебе вот этот взвод доверь, — утром в Бухрейн он в виде майонеза придет.
— Почему в виде майонеза?
— Ну, они же для шашлыка барбекю, уксус и масло грузили, а яйца у них свои есть. Так что тебе по команде «Старт!» только взболтать осталось… Изготовить суспензию, так понимаю…
— Знаешь, Кучкин, что скажу тебе, гнида? Лень с тобой связываться, спорить неохота. Буду краток, но убедителен: ты хоть и доктор наук, а все равно падаль и козел тот еще…
— Мужики, а что это красное в заварном чайнике?
— Это я каркаде, ну, суданскую розу, вчера заварил, да никто пить не стал.
— Слушай, а спирта у нас технического не осталось? Каркаде — это отлично: развести, чуть сахарку добавить, «клюковка» получится, — не отличишь.
— Вчера ж последние триста грамм слопали. Спирт есть еще, но у Медведева в сейфе.
— Понятно
Внезапно в наступившей тишине откуда-то раздался звук откупориваемой винной бутылки, хлопок пробки…
— Слышали?!
— Ага. За дверью!
— Эй! Кто здесь?!
Ввергнутый в светлое помещение из темного коридора Алеша Аверьянов зажмурил глаза… В одной руке у него была пустая винная бутылка, в другой — штопор с накрученной на него пробкой.
— Откуда ты, прекрасное дитя?
— Да я бутылки здесь собираю. Мне Боков разрешил. И банки, люминивые…
— Алюминивые!
— Алюминивые тоже беру. А у вас какие?
— Да никаких. Мы это не пьем. Шипучку пить — штаны гноить. А где ты эту бутылку нашел?
— Под дверью у вас.
— Ладно врать-то: «Кагор архирейский». Дорогой напиток-то!
— Я могу оставить, если вам жалко.
— Чего жалко? Она ж пустая!
— Спасибо, дяденька, что объяснили, — не без ехидства заметил Алексей.
— Пожалуйста. А ты бы мальчик, чем бутылки в одиннадцать вечера собирать, лучше бы уроки делал. А то, видишь, банка у тебя «люминивая»…
— А я уроки все сделал. Кроме одной задачи по физике.
— Плохо с физикой-то?
— Да нет, тройка твердая. Просто задачки дал наш сыч, — ну, ни на какой козе не подъедешь.
— А условие помнишь? Расскажи — посмеемся.
— Я сюда не веселить вас пришел. Мне домой пора и жрать хочется.
— Да ты не обижайся, разрубим твою задачку! А пожрать, мы и сами бы пожрали. Если было бы чего. Ну?
— «Ну», — повторил Аверьянов-младший. — Не запряг еще. Условие простое. Дано: пятьдесят копеек. Возвести в квадрат.
— Две тысячи пятьсот.
