Быстро вращающиеся шесть стволов роторной пушки изрыгали смерть непрерывным потоком… Снаряды уносились струей; снаряд летел за снарядом с интервалом пять метров, — скорострельная роторная пушка режет обычную бронемашину пехоты надвое…
Коля слегка повел ствол, и две сосны, срезанные, как травинки, гудящей очередью, с шумом рухнули на последних уносящих ноги всадников…
Коля вытер со лба пот: конец!
— Два дня теперь есть… — сказал кто-то. — Пока до Берке добегут, да пока тот с печи упадет…
Взгляд Коли скользнул по оставшимся боеприпасам, — слезы… Крохи…
Глухарь, перехвативший его взгляд, мгновенно понял.
— А в рютинскую топь идти… Теперь-то! Да не за то ведь они полегли! — он кивнул на тела Жбана и Шила… — Бобер! Лось! — осекшись, Глухарь только махнул безнадежно рукой…
Тяжелую паузу прервал проснувшийся вдруг Афанасич. Кашлянув, он поманил Колю.
— А вот хотел спросить тебя… — начал было Афанасич вполголоса, но, поняв состояние Коли, только махнул рукой: — Ладно, потом спрошу…
Тихий вечер окутал Берестиху.
Вся берестихинская церквушка была уставлена гробами, — по обычаю, каждый имел загодя свой гроб, хранимый годами, а иногда и десятилетиями на чердаке, либо, при отсутствии оного, в дровяном сарае.
Шло «отпевание».
— Господи, прими душу раба твоего, Телепеня…
— Добрый мужик был…
— Сердцем ласковый…
— Сам корову доил.
— Верно, Господи. Бывало, задержится он в поле, а коровка мычит, хоть и доена.
— Скучает по Телепеню.
— Детишек всегда привечал!
— Ох, дети его как любили!
— Возьми его, Боже, прими в кущи райские!
— Молим тебя за него!
— А уж свистульки он как вырезал из орешника!
— Никто так не мог, это правильно.
— Звук свирельный-то нежный такой, так и льется по вечеру-то, бывало, всю Берестиху за душу берет.
— А уж крепкие дудочки до чего, — которы пастушьи-то делал, — от отца к сыну переходили…
— Всем делал, кто ни попросит.
— И тебе, Боже, сделает!
— Свистеть тебе, Господи, не пересвистеть…
За день люди убрали страшные следы, насколько смогли, насколько успели. Поросшее соснами старое берестихинское кладбище — к северу от деревушки — пополнилось новыми свежими холмиками, распространившимися в глубь чащи, — за день кладбище выросло едва ли не вдвое… Но всех до ночи предать земле не успели…
Где-то в лесу кукушка отсчитывала года уцелевшим.
Наверху, вдоль «крепостной стены» Берестихи, по помостям, ходили часовые: не добитый пчелами бешеный отряд мог вернуться, — как знать.
Сидя на завалинке, Коля задумчиво грыз травинку.
Момент был удачный, Олена решилась…
Нужно подойти и спросить, — какая завтра будет погода, что об этом говорят приметы далекого будущего? Дальше все пойдет само собой.
Однако она опоздала. Одна из женщин Берестихи, появившись перед Колей, поклонилась ему в пояс:
— Коля, — не в службу, в дружбу прошу: загляни к нашим детушкам…
— Опять животы? — удивился Коля, вставая. — Неужто не прошли, после таблеток-то? — Он и сам не заметил, как начал сбиваться на местный говор, русский язык середины тринадцатого столетия…
— Да нет, живот не мучит, спасибо… Тут, вишь, как вышло-то… Сказки ты им рассказал вчера на ночь больно уж хорошие… Говорят, улетит скоро Коля, больше и не услышим… Не откажи, будь милостив!
Тесная изба, а точнее землянка, оказалась забитой детьми до отказа… Были среди них и забинтованные, — например, девочка, подававшая Сеньке «кружочки»…
— Про Илью Муромца! Дядя Коля! Про Машеньку и Медведя! — понеслось со всех сторон.
— Так не годится! — махнул рукой Аверьянов. — Эти сказки уже рассказаны, все, вы их уж запомните, будьте любезны, — они станут русскими народными. А я вам лучше теперь другие расскажу. Про Красную Шапочку, Дюймовочку или вот еще, про Кошкин дом, — годится?
Наступила полная, гробовая тишина, на фоне которой прозвучал только один детский бас:
— Годится.
— Ну, и слава Богу! — кивнул Аверьянов и начал: — Бом-бом, тили-бом… Был у кошки новый дом… Ставеньки резные… Окна расписные…
— И до чего ж складно-то, к месту, да правильно! — заохали бабы, стоящие вокруг избушки возле всех открытых окон. — И ловко-то как все придумали, — ну, речка как будто течет!..
— Стихи называется! — компетентно заявила Петровна, поправляя у себя на голове цветастый носовой платок — Колин подарок, который, слегка надшив, она уже успела переделать в «отпадный» головной убор…
— И ведь на память помнит!
— Видно, сына без матери поднимал…
— Можно и не сомневаться.
Монтаж нового телепорта на полигоне подходил к концу.
Все те же гражданские спецы, сидевшие безвылазно на полигоне, без выходных и отпусков, вкалывая по «скользящему» вахтенному расписанию, — восемь через шестнадцать, — в бешеном темпе восстановили ангар, отсеки групп управления пуском, баллистики и навигации.
Сидеть безвылазно весь май на ограниченном пространстве за бетонным трехметровым забором с шестью рядами колючки поверху было не сахар. Такую командировку трудно было рассматривать как бесценный подарок судьбы, и, ясно как божий день, гражданским спецам все это успело уже надоесть в шесть раз хуже горькой редьки.
У всех на уме было одно: забросить спецназ куда скажут, свернуться и — домой!
Было видно невооруженным глазом, что люди предельно измотались ожиданием, работой, крепко растратились в вынужденном безделье, — час свободного времени в командировке обходится, в среднем, в денежный эквивалент кружки пива, — известно.
Но приходилось ждать новый комплект оборудования, расчищая площадку от обломков старого, а затем монтировать в режиме «это нужно было сделать позавчера»…
Начальство, как всегда, думало о достижении показательных и представительных результатов в требуемый срок; думало также и о матчасти, однако на исполнителей, как всегда, начальству было глубоко плевать.
Техсостав жил в солдатской казарме, и кормили его в основном по солдатской раскладке, — то есть хуже, чем свиней в той же Польше, не говоря уж об Дании. Еду приходилось докупать в продуктовой лавке
