Арефий хозяйски сказал:
— Присаживайтесь. Не Лужники, но зато — свое.
«Свое». Вот и Ксана сказала так же. Греков спросил:
— Вам отдали в собственность?
— Фактически, — рассмеялся Арефий. — Пока Димон на правах коменданта.
— Базу поставили на ремонт. Начали — бросили. Я и приглядываю. Чтоб до конца не растащили, — сказал Димон, кивнув на снаряды, сиротски теснившиеся у стен. — Народ здесь активный больше, чем надо.
— Мы вас хотели в кафе пригласить, — сказал Арефий. — Но передумали. И хорошо, что передумали.
— В кафе получилось Ге Ка Че Пе, — грустно вздохнула Валентина.
Ксана недовольно сказала:
— Ты говори с ним по-человечески.
— Я и стараюсь. Из кожи лезу. Я тоже, Ксюша, себе на уме. Хочу понравиться корреспонденту. Что я, спроста губы намазала? Помада на двести поцелуев.
— Спасибо, если так, — сказал Женечка. — Это приятно. Очень польщен.
— Тает во рту! — восхитилась Валя. — Прямо московская ментура. Только они такие воспитанные. «Пройдемте, госпожа проститутка».
— Совсем захвалите, — сказал Женечка. — А про кафе я уже слышал. Что пианист не угодил.
— Так и было, — сухо сказал Арефий. — Он не по тем клавишам бил. Я от дрянных стихов дурею.
— Естественно, вы сами поэт. Мне рассказал Серафим Сергеевич.
— Это не имеет значения, — сказал Арефий. — У вас к нам вопросы?
Греков кивнул.
— Вопрос простой. Как это вышло, что все вы здесь, что все у вас сошлось и срослось? Но только — каждый сам за себя. — Греков посмотрел на Арефия. — Вы, например… ваше дело — рифмы.
Арефий недовольно поморщился.
— Это я слышал, другое — тоже. Мне про меня все объяснили. Те, кто позубастей, покрикивали: «Знай свой шесток», а кто без яиц, те ныли: «Будьте взаимно терпимы».
«То-ле-рант-ны». Их любимое слово. Будем. Потерпим. Не первый век.
Он неожиданно продекламировал:
— «Усталые рабы, нам некуда бежать». Нравится? — И хмуро признался: — Мои упражнения. Вспомнить тошно. Однажды меня как тряхнуло: очнись! Двадцать четыре! Это ж — полжизни. И что же наконец-то ты понял? Идет охота на сверчков. Свобода — это и есть неравенство. Твое оружие — тормоза.
Но между тем этот мир меняется. Он превращается в тротил. И тормоза уже не помогут. Этого только слепой не видит.
Он помолчал и, глядя на Женечку с грозной усмешкой, проговорил:
— И ваше искусство сопрело, сгнило. Оно ведь для усталых рабов, которые рады бежать, да некуда. Нет в нем ни крови, ни динамита. А попросту сказать — оно кончилось.
Женечка кивнул:
— Впечатляет.
— Меня — впечатляет, — бросил Арефий. — А значит, если хотите напомнить про бунт бессмысленный и беспощадный, лучше не надо. Все изменилось. Что впечатляет, то не бессмысленно. А беспощадность меня вдохновляет.
Он произнес, чуть нараспев:
— Своими зубами изгрызть готов / Журчащее одеяло из слов, / Прячущих жалкую наготу. / С вами у нас не будет торгов / В две тысячи таком-то году.
— Еще более впечатляет. Как я понял, в кафе «Лаванда» произошел турнир поэтов.
— Какие понятливые люди в столице живут, — восхитилась Валя.
— А ты думала, — рассмеялась Ксана. — Каждое слово с губ читает.
Девушка-мальчик грустно вздохнула:
— Жаль, не с моих. Нет фарта девчонке.
— Не было никакого турнира, — сказал Арефий. — Есть один хмырь. Я-то хорошо его знаю. Очень захотел показать, что мы для него не существуем.
— И что мы все — для него никто, — добавил Димон.
Арефий буркнул:
— Для нас специально читал свою муть. Храбрый портняжка.
— Что ж он прочел?
— Я не запомнил. Кроме конца. Конец у этих стишат такой: «Есть люди, есть людоеды. И жить им придется врозь». Не хило. Такое не сходит. За это расплачиваются.
Матвей добавил высоким баском:
— Если ты прешь, как танк-амфибия, не зная брода, — потом не жалуйся.
Греков спросил:
— Про семью не расскажете?
— Семья моя — здесь, — сказал Арефий. — Происхожу из духовенства. Отец — священник. Не ожидали?
— Ладите с ним? — Женечка Греков точно не видел его улыбки.
— И даже очень, — сказал Арефий. — Он не смиренник. Миссионер. Страстный характер. И я такой же. Еще есть вопросы?
— Да нет, все тот же. Но я хочу, чтобы каждый ответил.
— Зачем я здесь? — повторила Валя. — Как на духу?
Она помедлила, показывая, что признаться непросто:
— Очень люблю мужские игры. Просто беда — хоть пол меняй.
— Адреналина ей не хватает, — сказала Ксана.
— Всегда не хватает. А вот кого не люблю — это пришлых.
— Знаете, было такое кино, — сказал Матвей, — «Здесь чужие не ходят». Пусть у нас будет, как в кино. Вот вам ответ, зачем я здесь. Всюду чужие, а тут свои.
— Где ж еще быть? — отозвался Димон. — Эта спортбаза, пусть она махонькая, но это русская территория. И, между прочим, я здесь комендант. Я отвечаю за ее целость. Не только базы, а территории.
На смуглом лице проступил румянец, в суровых неприступных глазах уже не было девичьей бархатистости. Казалось, что они затвердели.
Эта угрюмость ничуть не сказалась на его властной притягательности. Может быть, даже ей поспособствовала. «Надо же, как он хорош собой», — подумал Греков не то с восхищением, не то с непонятным ревнивым чувством. И он невольно взглянул на Ксану.
Она ответила легким кивком — не то соглашалась, не то ободряла. Но по припухшим губам скользила знакомая смутная усмешка.
С усилием он отвел глаза и посмотрел на тощего Толика.
— А ты что скажешь?
— Я, как Матвей, — чуть слышно откликнулся подросток.
Арефий сказал:
— Молодая гвардия.
Матвей хохотнул. Ксана вздохнула:
— Просто уменьшенная копия. Рубашка такая же, как у Матвея. Гриндерсы — тоже как у Матвея. Только шнурки пока еще черные.
Она провела широкой ладонью по гладко выбритой голове.
Матвей вступился:
— Он еще мелкий.
— Белые надо заслужить, — буркнул подросток.
