Вы поняли? — он повысил голос. — Лидер вслух говорит об этнической избранности, зовет к социальному единству в рамках вождистского государства. Но ставка — на тех, кто на обочине. Она наиболее продуктивна, когда так быстро маргинализируется значительная часть населения. Лидеру необходимо вписаться в столь динамический поворот и смело оседлать ситуацию.
Вызов истории принимают не исполины, не богатыри — вызов встречает простой человек, который живет на грани отчаяния. Сверхчеловек, титан, юберменш, выше обиды, меж тем обида и есть тот архимедов рычаг, который повернет этот мир.
Да, драматический парадокс в том, что нацию отшлифовывает совсем не победа, а поражение. Вы никогда не придете к величию, не пережив однажды позора. Нет лучшей питательной среды, нежели та, что возникает после испытанного унижения. Нет более эффективной идеи, нежели идея реванша. Кому не нравится это слово, может назвать его возмездием, придать ему исторический смысл. История укрупняет все, что осеняет — личность, событие, даже прыщи на подбородке.
Из этой жажды расплаты с миром растет такая подпольная ярость, такая готовность к запретному действию — победа становится неизбежной.
Женечка Греков невольно поежился.
— И вас не пугает, что после победы, — спросил он хозяина, — эти прыщи вдруг да отколют некий сюрпризец? А побежденные тоже обидятся?
Ростиславлев вновь посмотрел на гостя, и вновь — с интересом. Теперь — с дружелюбным.
— А это зависит только от лидера. Он должен суггестивно сказать, что на богов не обижаются. Им молятся, пред ними трепещут. В этом случае большинство обнаружит, что незаметность совсем не обидна — дарует покой и безопасность.
— Резонно, — сказал Женечка Греков. — А какова же роль теоретика?
Серафим Сергеевич скрестил на груди свои миниатюрные руки. «А руки сложил, как Бонапарт», — мысленно усмехнулся Женечка.
— Роль теоретика — определить близость назначенного часа, когда население покидает зону социальной усталости. Дать своевременный сигнал, чтобы не разминуться с историей.
— Когда ж он пробьет?
— Вам только скажи! Это секрет, — альбинос рассмеялся. — А впрочем, я могу повторить, ежели вам так любопытно. Когда миллионы частных обид сольются в одну Большую Обиду. Тогда и пробьет назначенный час. Но время и место укажет вождь. Сам должен понять, когда он готов включить рубильник и обладает ли двумя необходимыми качествами: чутьем на уровне инстинкта и волей на уровне судьбы.
И прежде всего нужна удача. Она практически все решает. Сталину сатанински везло.
Греков пожал плечами.
— И с Гитлером?
— Прежде всего! — вскричал Ростиславлев. — Вот у кого он в вечном долгу! Гитлер сперва ему преподносит пол-Польши, пол-Румынии, Балтию, и после всех этих царских даров — звание Главного Антифашиста. Вон что выкидывает фортуна, когда заводит себе фаворита!
«Взглянуть бы на вашего хоть разочек», — горело у Женечки на языке. Но он сумел себя укротить.
— Ну что ж, мы завершили симпозиум? — учтиво осведомился Ростиславлев.
— Вопросы мои не все исчерпаны, — признался Греков, — но, кроме того, я бы хотел, если нет возражений, встретиться с рядовым составом.
Белые брови точно вспорхнули над блеклыми светлыми глазами.
— Я утомился, — сказал альбинос. — Перенесем нашу беседу. Я дам вам знать, когда мы увидимся. Подумаем и о том, разумеется, как вас поближе свести с молодежью. Верю, что вы лишены предвзятости и заняты проблемой всерьез. Тем более она того стоит.
Женечка понял, что произвел благоприятное впечатление.
— Пока же поручаю вас Ксане, — с улыбкой сказал Серафим Сергеевич.
Улыбка была отеческой, доброй.
Когда они шли с Ксаной обратно, она спросила:
— Что, убедились? Бывают у вас в Москве такие?
— А он — откель? — удивился Греков.
— Он из России, — сказала Ксана. — Разница. Вы ее не чувствуете? Москва — это отрезанный ломоть. — И спросила: — Сказал он вам, между прочим, что Арефий — поэт?
— Серафим Сергеич? Сказал.
— Вот. И очень прекрасный. Вы, конечно, не ожидали?
— Чего я не ожидал, — сказал Женечка, — что девушка будет меня провожать.
— А это чтоб мы с дороги не сбились. И чтоб мы дошли без происшествий. И чтоб нехороший человек к нам не пристал.
«Черт знает что! Еще это множественное число! Чтоб мы дошли, чтоб к нам не пристали. Разговаривает, как мама с дитятком».
— А если пристанет? — спросил он вслух.
— А если пристанет, я дам в пятак. Я, Жекочка, человек ответственный. Что мне поручено — выполняю. Главное, вы не переживайте. Пока вы со мной — вас не обидят.
Он разозлился. Не столько от слов, сколько от ее интонации.
— Я, Ксаночка, редко переживаю. Не та профессия у меня. Да и дитя я самостоятельное.
— Это и худо, — она рассмеялась. — Дите обязано быть под надзором. Ну, вот и ваш постоялый двор.
6
Не верится — почти сорок лет прошло с той поры, как узнал я Бурского. Да и Александра Георгиевна, и Ганин, и Мария Камышина знакомы мне уже четверть столетия.
Теперь появился Женечка Греков, и вот я к ним заслал казачка — пусть поглядит, каково им на свете.
Тогда же, четверть века назад, в жизнь мою вошел Ростиславлев, воинственный государственный карла, заговорил напористо, веско, и я едва успевал записывать, пока он витийствовал предо мной, вздымал предо мной свои белые брови, метал в меня морозное пламя из светлых неистовых зрачков.
Женечка Греков, юный лазутчик, видит, что Ростиславлев все так же и неуступчив и одержим, но видит и некие перемены. Сначала сей человек-концепт вдруг поселяется в городе О., обманывая себя и других тем, что ему потребен постриг для завершения своей проповеди. На деле же нужна ему паства. В городе О. его окруженье молитвенней и благоговейней — ни грана, ни капли столичного яда! А кроме того, он стал тяготиться всевластием ума и пера, возжаждал дела, такое случается, когда пересидишь за столом.
Женечка смутно ощущает, что Ростиславлев испуган открытием: история мысли, на самом деле, есть история ее унижения. Он уподобил себя Хаусхофферу, он согласился, что мысль всего лишь послушный скальпель в руке хирурга, всего лишь верный оруженосец, всего лишь визирь при шахском дворе. Ей уготована скромная участь обслуживать железный кулак. Профессор из Базеля, бедный Ницше об этом не знал, он свято верил во всемогущество интеллекта, профессор же Хаусхоффер знал, не мог не знать, когда он подпитывал сидевшего в ландсбергской крепости Гитлера.
Но то, что достаточно для Хаусхоффера, тускло и скудно для Ростиславлева, что бы ни утверждал он вслух.
Пройдет не такой уж долгий срок, Женечка Греков всерьез задумается, может ли столь нарциссический дух быть истинным, не страшиться безвестности, напротив, чувствовать ее магию. Но уже нынче Женечка слышит, как нервно пульсирует, рвется наружу яростный честолюбивый ток.
Позавтракав на скорую руку, он вышел на площадь перед гостиницей и вновь привычно окинул
