— Все, командир, я поплыла, — выдохнула она с усилием.
— Сдаешься?
— Сдаюсь. Твой верх, мой низ. Панк-рок не заводит, а ты завел.
Когда счастливое опустошение вновь разделило их тела, когда они оба изошли, изнемогли, возвратились из странствия, она сказала:
— Не увернулась. Достала Москва не мытьем, так катаньем. Прислала тебя на мою голову.
Он возразил:
— Не Москва, а газета.
— Нет разницы. Все равно — Москва. Свобода, неравенство и блядство. Это Арефий точно сказал.
Чуть приподнявшись на узкой кровати, он пристально на нее посмотрел:
— Ох, и не любите вы Москвы.
Она потрепала его волосы жесткой ладонью и вздохнула.
— За что любить-то? За жир, за спесь? Ну, хрен с ней. Мы сейчас отдыхаем.
— «Как пахарь, битва отдыхает», — вспомнилось вдруг, но улыбка памяти тут же погасла и пропала.
Она притянула к себе его голову, шепнула:
— Хорошо со мной было?
Он не сумел ей сразу ответить. Слишком томило то, что он понял: так не было и больше не будет.
Уткнувшись лбом в ее твердую грудь, он горячо ее заверил:
— Лучшая ночь двадцать первого века.
Она недоверчиво усмехнулась:
— Признался бы честно, такая напасть — вдруг на ржаной помол потянуло.
Он вспомнил, как обратился к себе со сходным вопросом и рассердился — не то на нее, не то на себя:
— Да перестань ты комплексовать. Просто какой-то сословный синдром.
Она рассмеялась:
— Скажите пожалуйста — какие научные слова.
Он огрызнулся:
— Слова как слова. Не хуже слова «мероприятие». Что ты все время прибедняешься?
Она помолчала, потом откликнулась:
— А никуда не денешься, Жекочка. Люди без межи не живут.
— Живут. И мы это доказали, — сказал он, жарко ее целуя.
— Я не про то, замечательный Жекочка. В кровати весь век не проживешь.
— Обидно.
— Еще бы не обидно. В кровати ты горазд чертоломить.
Слова были лестными, но не обрадовали. Уже знакомый колючий морозец снова скребком прошелся по сердцу.
— Ксанка…
— Ну что? Я вся — внимание.
Он почувствовал, как она напряглась, и все же спросил:
— С кем ты живешь?
— С матерью. Тебя не касается. Я не спрашиваю, кого ты топчешь.
— А я спрашиваю.
— Живу без хозяина. Я никому ничем не обязанная. Допросы вообще ненавижу.
— Ну вот и до ненависти доехали, — сказал он со вздохом. — Всегда под рукой.
— А не пытай. Не обаятельно.
И добавила:
— Я недобрая, верно. Да что — в добре-то? Одна только скука.
Он неожиданно озлился:
— И зло — это скука. В три раза бо€€льшая.
Она рассмеялась и спросила:
— Что же ты на фашистку запал?
Женечка недовольно буркнул:
— Лучше б, конечно, на беспартийную. Беспартийные — нормальные люди.
— Не повезло тебе, бедный Жекочка.
— Не повезло. Но духом не падаю.
Он снова привлек ее к себе. Она раздраженно отстранилась.
— Век бы этих нормальных не видеть. Тошно глядеть. Хуже их нет. Родятся, а зачем, неизвестно. Правила зубрят, задачки решают, потом горбатятся, как муравьи. От скуки паруются, деток делают, от этой же скуки пьют до белки.
— Что значит — «до белки»?
— До белой горячки. Надо бы знать, раз в газете работаешь.
Он почувствовал себя уязвленным.
— Твои дружки совсем не горбатятся?
— С запасом! Ты не переживай, — сказала она. — Им достается. Бесплатного сыра нет нигде. И самый дорогой — в мышеловке. Но мы не полезем в нее. Не надейтесь. А будет в том нужда — подсобят.
— Свет, значит, не без добрых людей? — спросил он с усмешкой.
Она кивнула.
— Конечно. Куда же нам, злым, без добрых? Все, Жекочка, как в сериале. Богатые тоже плачут. И платят. Кто по расчету, кто — от души. Бывает даже и власть — с понятием. Даст базу в Минаевском лесу. Всяко бывает, мой сладкий Жекочка.
Он не сумел унять интереса:
— Это вам мой земляк объяснил?
И тут же почувствовал — нервами, кожей, — как она разом закаменела.
— Какой земляк?
— А бывший десантник.
Она прищурилась и спросила:
— С чего же ты взял, что он твой земляк? Россия — большая территория.
Еще не поздно было сказать, что захотелось ее подразнить, но эта игра уже затянула. Им овладел хорошо знакомый, рисковый репортерский азарт.
— Встретились однажды в Москве. Он-то об этом и не догадывается.
Она повела крутым плечом:
— А если и так? Что из того? Не все москвичи — твои земляки. Твои земляки — совсем другие. Такие же выворотни, как ты.
И видя, что он вопросительно смотрит, она терпеливо объяснила:
— Что — никогда не видел в лесу дерева, вырванного из почвы? Вот это дерево и есть выворотень.
«Это она опять — про свое, про эту проклятую межу. Всюду она, никуда не деться. С чего ни начнем, а к ней вернемся».
И с подступившей тоской подумал:
«Только женщина на это способна. После такой сумасшедшей близости, после такой запредельной слитности мгновенно перед тобой — чужая».
— Ну, разболтались, — сказала Ксана. — Ты по ночам статейки пишешь? Привычка такая?
— Нет, я жаворонок, — откликнулся Греков. — Ночью не пишется.
Она кивнула.
— Это — естественно. Ночью — ты по другому делу.
И рассмеялась. Он вслед за ней. Вспомнилась детская игра: «Холодно. Холодно. Теплее». Он вновь к
