сущности, вся ее история — от уничтожения Трои до распятия Иисуса Христа, от Варфоломеевской ночи до войн, опустошивших планету, — лишь биография преступлений.
Однако же мы их переживаем, осваиваем, идем вперед. Представьте себе, что Освенцим взял верх. Всего через век он стал бы страницей в учебнике, все черное стерли б, все страшное выхолостили и забыли бы. Он бы остался в ряду побед. И новая общность существовала бы по естественному закону нации, гордясь своей боевой дорогой и благодарная тем, кто принял все протори, грязь и прах — на себя.
Тут-то бы окончательно выяснилось, что ваш еврейский профессор Адорно решающим образом просчитался. У этой восторжествовавшей общности есть своя музыка, своя песнь. Есть у нее и своя поэзия, конец которой он предрекал.
Женечка Греков вдруг почувствовал, что в комнате они не одни. Он оглянулся и обнаружил застывшую на пороге Ксану. Вот почему альбинос разошелся! Двое — уже аудитория.
— Устанете, Серафим Сергеевич, — участливо напомнила Ксана.
— Пожалуй что так. Это печально, но неизбежно. Это уж крест. Слышали вы про часозвонье? Это, голубчик, венец башни, в коей помещены часы. Моя голова и есть часозвонье. И эти часы не останавливаются и никогда не отдыхают.
Он сокрушенно провел ладошкой по белому покатому лбу.
Ксана потребовала:
— Нет, отдохните. Валя придет и приберется. А мы уходим. Спокойной ночи.
— Вот как она мною командует, — весело сказал Ростиславлев. — Наверняка и вам достается. Но Ксаночка, как всегда, права. Устал я. Нынче — нелегкий день. Расстанемся. Чокнемся перед разлукой.
— Охотно. Простите, что утомил вас.
— Ну, в добрый путь, — сказал Ростиславлев. — Почти вас не знаю, совсем не ведаю, как завтра разведет нас судьба, не знаю, что вы о нас напишете, но — бог с ним. Я прожил на свете достаточно, чтоб не рассчитывать убедить. Я призываю лишь поразмыслить. Коли призыв этот будет услышан, с меня довольно. Засим — удачи.
На самом пороге гость обернулся. Скрестив на груди свои детские ручки и сдвинув кустистые белые брови над светлыми выцветшими глазами, хозяин колюче смотрел ему вслед.
8
Они, словно нехотя, остановились у одноэтажного дома. Стояла булыжная тишина — тяжелая, плотная, неподвижная. Под стать ей была непроглядная тьма. Лишь Ксанин зеленый свитерок посверкивал в ней кошачьим глазом, цветным пятном на черном холсте.
— Ну вот вы и проводили девушку. Все у нас, как у людей. Успокоились? Видите, пошла вам навстречу.
— Очень вам благодарен.
— Да не за что. Вы требовали — я вам позволила. Раз уж такое у нас самолюбие. Теперь моя очередь вас проводить.
— Смеетесь, что ли?
— Какой тут смех? Темно, как в заднице Майка Тайсона. А мне поручено вас доставить до места ночлега. По-ру-че-но. Мне. А вам — не поручено. Поняли разницу? Или — поручено? Скажете — кем?
Греков не увидел — почувствовал приметливый настороженный взгляд.
— Не вижу логики, — он вздохнул. — Если уж вам меня поручили, меня и на€€ ночь нельзя оставлять.
— А что случится?
— Мало ли что. Чем черт не шутит, когда бог спит.
Она сказала, гася смешок:
— Просто кино. За что я с ним маюсь?
— Не знаю, Ксаночка. Вам видней. Но проводов больше у нас не будет.
Она помолчала, потом спросила:
— Значит, нельзя вам быть без присмотра?
— Можно. Но я вас предупредил.
— Если нельзя — ничего не поделаешь. Придется ночевать у меня.
Он еле слышно пробормотал:
— А как же мать?
— Мать нынче дежурит. Она бы, конечно, не возражала. Мы с ней друг дружке не мешаем. И я вхожу в ее положение, и ей понятно, что дочь — не дитё. Но надо ведь и о вас подумать.
— В каком это смысле?
— А в самом прямом. В ее присутствии вы бы зажались. И рухнуло б наше мероприятие.
Он только головой покачал.
— Хорошее слово — «мероприятие».
— Слово как слово. Не хуже прочих.
Она нагнулась, достала ключ, ждавший под половичком у двери. Привычно нашла в темноте замок. И, повинуясь хозяйской руке, ключ плавно повернулся два раза.
Они вошли в квадратную комнату. Ксана включила неяркий свет.
Справа и слева к беленым стенам приникли две узкие кровати. Из потолка тянулся шнур, который словно входил в лукошко соломенного абажура. Две лампы раскачивались над столом. Двухстворчатый платяной шкаф прибился к стене напротив двери. Над желтой полкой с десятком книжек висело несколько фотографий.
Греков подумал, что мать и дочь давно устали бороться с бедностью и прихорашивать свой очаг — не прячут ее ни от себя, ни от случайного пришельца.
Она проследила его взгляд.
— Здесь и живем. Уже присмотрелся?
Он отозвался:
— Не до того.
Эти слова пришлись ей по сердцу. Она спросила:
— Тебя не щиплет, что я на «ты» перешла?
— Ничуть. Я очень доступный.
Но не шутилось. Она подошла к нему вплотную, шепнула:
— Могу я себе позволить московского юношу?
Он растерялся. И, осердясь на себя, сказал:
— Будет тебе к Москве цепляться.
— Хочешь за нее постоять? — спросила она, блеснув глазами. — Вот и увидим — кто кого.
Они стремительно обнялись, снова дохнуло травой и полем. Губы их жадно соединились. Слов больше не было, все закончились.
Зеленый свитерок отлетел, точно подхваченный листопадом. Быстрыми четкими движениями она избавилась от одежек, словно ей вдруг опостылело прятать то, что дано ей на радость и зависть. И он увидел перед собою мощь икр, совершенство лодыжек, ристалище ее живота.
Она потянула краешек ситчика в узорных цветках, отбросила в сторону легкое летнее покрывало и, выключив свет, проговорила:
— Что ты застыл? Тебе помочь?
Чуть слышно он бормотнул:
— Сам справлюсь.
Когда они стали единым целым, единым двуглавым существом, летевшим незнамо куда сквозь время, он, оглушенный открытием, понял, что всю свою молодость ждал этой ночи, ничем не похожей на те, что случались. Казалось, что комнату заливает ночное солнце и все дурманнее дышат вокруг полевые травы, прогретые полднем до корешков.
