чем двадцать лет назад. Веку оставалось безумствовать самую малость, я пережил его.
Встретились вновь, в другом миллениуме — к добру ли? Такая же встреча с Роминым дорого обошлась нам обоим. Столько надежд кипело в ту пору, когда мой Костик был еще молод и жил вблизи Покровских Ворот.
Женечке Грекову, торопыге, так жадно штурмующему жизнь и тайно мечтающему о славе, надо прожить еще много лет, чтобы понять, что славы не будет, это ловушка для простаков. Чтоб ощутить: торопиться глупо. Время торопится за тебя.
Что ожидает Женечку Грекова? Будем уповать, господа. Пока же он вновь бредет по улицам с девушкой из города О. Темно, фонарей вокруг не видно, только из окон ползет сквозь шторы скаредный свет домашних ламп. Женечке радостно, как мальчишке. Целые сутки ее не видеть — надо было перетерпеть! Только вдвоем идти им недолго. Вот улица, где в двухэтажном домишке сегодня ждет его Ростиславлев. И дом уже — рядом, они поднимаются по лестнице, щербатой от возраста, к хозяину, на второй этаж.
И — вот она, долгожданная молния! — ее ладонь на его ладони. Не то ведет его по ступеням, не то помогает, чтоб не споткнулся, не то… но тут уж не до гаданий. Уже не владея собой, он сплетает с длинными пальцами Ксаны свои. Она с неженской силой сжимает доставшуюся ей в руки добычу. Пальцы не по-девичьи жестки. Они как будто вбирают Женечкины и подчиняют их себе. Оба молчат, обоим понятно, что это похоже на объяснение, что происходит нечто опасное — сбито дыхание и пошатывает. Взбираются, мешая друг другу. И жаль, что лестница коротка.
Ксана позвонила три раза. Раздались шаги. Им отворили. Это была девушка-мальчик.
— Милости просим, — сказала она.
Ксана и Греков вошли в прихожую. Из комнаты донеслись голоса. Но тут же, как окурки подошвой, их потушил чуть хрипловатый, словно бы простуженный бас.
— Не обсуждается, — произнес он.
Ксана ладонью толкнула дверь. Стол, за которым Ростиславлев привык ежедневно пасти народы, сегодня был превращен в стол яств и выдвинут ближе к центру комнаты. Сидели за ним, кроме хозяина, Арефий, Димон и неизвестный Женечке Грекову человек. Мужчина роста чуть выше среднего, по нынешним меркам — невысок. Но уж зато добротно сколочен. Большое тяжелое лицо, цепкий настороженный глаз. Широкогруд, ручищи-кувалды. Очень выразительно смотрится рядом с беловолосым карлой.
Теснились тарелки с нехитрой снедью — картофель, селедка, лучок, консервы — и несколько початых бутылок. Мужественный солдатский ужин, скромный бивак, привал в пути, — отметил Женечка про себя.
Хозяйничала девушка-мальчик, вносила и уносила тарелки.
— Ну вот и припоздавший москвич, — сказал Ростиславлев. — Сие не упрек, но факт, не зависящий от него. Уж так распорядилась им Ксана.
«Причем, по твоему указанию», — подумал Женечка и сказал:
— Мир дому сему.
— Позвольте представить, — сказал Ростиславлев, шутливо привстав и театрально раскинув руки. — Евгений Александрович Греков. Как следует из визитной карточки — вполне независимый журналист. Хочет поведать о нас человечеству. И грешникам выпадает честь. Садитесь, Евгений Александрович. С Ксаночкой рядом — вы к ней привыкли.
«Лишнего принял, — подумал Женечка. — Слишком суетится и вертится».
— Лестно. Значит, черед дошел, — негромко сказал широкогрудый. Улыбка далась ему через силу.
«Имени своего не назвал. А я ведь видел его. Но где же?» Он ждал, что этот молотобоец скажет хоть что-то, но тот не спешил. Молчание было настолько плотным, что стало казаться уже веществом, предметом, который можно потрогать.
— Ну что же, — сказал Серафим Сергеевич, — мы прикоснулись к чаше веселья, а вы пребываете в строгой трезвости. Так не годится. Выпьемте, други, за то, чтобы замыслы воплощались, надежды не гасли, сбывались мечты. И пусть наши души не ведают робости.
Димон сказал:
— Говорите как пишете.
— Твоими б устами, — вздохнул Ростиславлев. — Красно€€ говорить — это полдела. А дело мое — закончить свой труд, однажды снести его в словолитню, да и предать наконец тиснению. Дай, боже, мне силы сделать дело.
Он вытер губы и произнес, приветливо поглядев на Грекова:
— Ребята сказали мне, вы их спрашивали, что их когда-то собрало вместе. Умный вопрос. А вы как думаете? Что сводит несхожие характеры? Можно найти немало поводов. Детство на берегу реки. Соседство. Общая неприкаянность. Беспомощность, дважды и трижды испытанная. Все верно, и все-таки недостаточно. Есть еще некая главная скрепа. Некая… Не столько идея, сколько потребность, влекущая нас. Я назову вам эту потребность. Итак: верховенство и подчинение. В этой дуали и заключен весь человеческий характер с его тоской о своем превосходстве и готовностью раствориться в чужом. Первое состояние — личностное, второе, естественно, массовидно. Но оба связаны неразрывно.
Вы скажете: все это слишком сложно. Все сложности оставляю себе как автору формулы. Вам и другим — достаточно чувствовать. Только чувствовать.
Арефий смотрел на белесого гуру, не пряча своего восхищения. Димон старательно морщил лоб, пытался поспеть за говорившим. Девушки победоносно посматривали на Женечку и на плечистого гостя.
«Любит он публику, — думал Греков. — Недаром он сказал, что в Москве ему неуютно. Ну еще бы! Где ж там такие глаза и уши?! Здесь есть простор — разгуляться схимнику».
Молча сидевший широкогрудый поднял голову и спросил у Арефия:
— Еще стихотворствуешь? Взял бы пример, — он поглядел на Ростиславлева не то с улыбкой, не то с усмешкой.
— Случается, — отозвался Арефий.
— А ну почитай.
Арефий зарделся, откашлялся, уставился в стену и нараспев заговорил:
— Мы шли по улицам знакомым, Всем незнакомые отныне. Шли, грохоча весенним громом. Шли в человеческой пустыне. Шли, сотрясая мостовые, Отверженные, молодые. Шли, про€€клятые отчим домом, Необходимые России.
— Лихо, — сказал молчаливый гость. — Но эту муть про отверженных, пруклятых надо забыть раз навсегда. Все это наш мазохизм хренов. А время, меж тем, переменилось. Оно уже сделало поворот.
«И этот толкует про перемены. Но где же, где же я его видел? Вот тебе профессиональная память, — мучился Женечка. — Решето».
— Мне понравилось, — заявила Ксана.
— Имеешь у девушек успех, — сказал человек со знакомым лицом. — Дело приятное, но опасное.
Он мельком посмотрел на часы.
— Споем на дорожку мою любимую. Дима, начни, а мы примкнем.
Голос Димона был невелик, но трогал, задевал, будоражил. Кроме Серафима Сергеевича все подхватили его зачин. Пели девушки, хрипло басил неизвестный. Пел Арефий. Ростиславлев ладошкой задумчиво отбивал такт.
Но удивила Женечку песня, названная гостем любимой. Меньше всего он ожидал услышать ее за этим столом. Достаточно было имени автора, чтобы закрыть перед нею двери. А вот пробилась, вошла, звучит.
— Нас ждет огонь смертельный, — старательно выводил Димон. — И все ж бессилен он.
И все поддержали:
— Сомненья прочь, Уходит в ночь отдельный, Десятый наш десантный батальон.
«Слышал бы только Окуджава, как они приспособили песню, как повторяют его слова. Присвоили. Люди это умеют. Стоит подумать о том на досуге».
