— Есть все-таки на свете счастливчики, — сказал Викентий Максимович Мамин. — Ни тебе трещины, ни отека. Левей на полпальца, сильней на полвзмаха, и мы бы здесь с вами не рассуждали. То ли он сам заспешил, скиксовал, то ли Сукнов помешал приложиться. Все дополнительные вопросы Дмитрию Павловичу Осташкину. Он вам, как я понимаю, известен.
Мамин явился к нему в больницу. Сутулясь, сидел на табурете и даже не думал скрывать удивления, видя, что Женечка уцелел. Сосед по палате ушел покурить — либо попался тактичный малый, либо проявлял уважение к следователю из прокуратуры, прибывшему из Москвы в город О.
— Зато он мне прочистил мозги, — Женечка Греков усмехнулся. — Я вспомнил, где видел того господина. На фотографии у Камышиной.
Мамин сказал:
— Теперь познакомились. Весьма популярный документалист. Каршеев. Давненько он не засвечивался. Похоже, готовится выйти из тени. Это — человек с перспективой.
Он вновь не утаил удивления.
— Привел меня бог опять в город О. Не думал, что ждет подобный дубль. Когда-то я был здесь по делу Монахова. Помните убитого барда? И тоже работал вместе с Сукновым. Совсем был зеленый. Зато норовистый. Он из-за вас едва не спятил.
Женечка слушал его вполуха. В его развороченной голове толпились неуютные мысли, одна наскакивала на другую, словно отказываясь построиться.
«Полпальца левей, полвзмаха сильней. Если б Димон был малость удачливей, не заприметил людей Сукнова, не скиксовал, по словам важняка, я бы уже дописал свою жизнь. И что же я мог бы сказать в тот миг, прощаясь с нею и глядя вслед? Смотрится не так уж и худо. Были веселые денечки, была работа, была фортуна и лучшая ночь двадцать первого века. Немало, если иметь в виду, что двадцать второго может не быть. Стоит еще слегка постараться — и не останется ничего — ни зверя, ни земли, ни волны, так, кажется, она говорила. Нас с вами это тоже касается».
Он снова услышал голос Мамина:
— Нет спора, это город со всячинкой. Это я понял в тот первый раз, когда приезжал сюда из-за Монахова. Я побывал в музыкальном клубе, им очень успешно руководил один обрусевший итальянец. Фамилия его была Конти. Репертуар вполне современный — в высшей степени тяжелый металл. Вечерний звон родимого племени.
Сам этот Конти был человечек гораздо выше среднего возраста и безусловный профессионал. Помню, спросил его, что он тут делает. Ответил: хочу быть с молодыми. Адриатическая натура! Это желание год спустя исполнилось по полной программе. Нашли семь трупов. По дикой случайности седьмым оказался именно он. Мне написал обо всем Сукнов. Да, городок своеобразный.
Женечка Греков улыбнулся.
— Мне Ростиславлев так и сказал: город здорового замеса.
Викентий Максимович оживился:
— Вот с кем работать — одно удовольствие. Я с него пылинки сдуваю. Сижу перед ним, как студент на лекции.
— Могу представить, — откликнулся Греков.
Он сразу увидел перед собой свидетельствующего альбиноса, к тому же старающегося понравиться, обворожить московского гостя. Что же, и следователь — аудитория. Сколько, должно быть, было заверчено замысловатых словесных петель! И хлестких фраз, и роскошных цитат касательно державного духа. А исторических аналогий!.. «Тоска», — подумал Женечка Греков.
— Он вам, конечно, растолковал, что беззаветность националистов — это последний шанс государства, которое явно агонизирует?
Мамин кивнул.
— Да, это и есть — их козырь, гарантия неуязвимости. Воздействует на властные души. Однако — все до поры до времени.
Но Женечке отчего-то почудилось, что голос бывалого важняка на этот раз прозвучал неуверенно. И, словно желая скорей миновать малоприятный зигзаг беседы, Мамин виновато сказал:
— Чувствую себя неуютно. Когда мы с вами свели знакомство, я должен был вас отговорить. Но когда речь у нас вдруг пошла об этом Серафиме Сергеевиче, я был убежден, что он вас не примет. Он избегал любых контактов. А самое главное — кто мог знать, что ваш приезд совпадет с каршеевским. Глупей же всего, что эти усилия со всем их риском не будут оправданны. В сущности, нечего предъявить ни господину Ростиславлеву, ни даже кандидату в вожди. Обоих бережно защитит наша терпимость к их нетерпимости. И невозможно объяснить, что слово бывает слито с делом.
Он встал, распрямил сутулую спину и точно с трудом провел ладонью по узкому худому лицу. Потом неожиданно сердито взглянул на своего собеседника.
— Вот и имеем в сухом остатке несколько хулиганских выходок, поджог — разумеется, по пьянке. Драку с убийством — тоже по пьянке. И нападение на журналиста, совершенное гражданином Осташкиным, от роду девятнадцати лет, на почве внезапно вспыхнувшей ревности. Кругом унылая бытовуха.
Все время Женечка Греков ждал, когда он заговорит об этом. Казалось, что Мамин обходит т е м у. Женечка был ему благодарен — следователь давал ему право решить самому, задать ли вопрос, который комом застрял в его горле, или промолчать, уклониться. Теперь недомолвки теряют смысл.
— Где Ксана? — спросил он.
— Если бы знать, — невесело усмехнулся Мамин. — Гражданка Ксения Глебовна Грушина, по утверждению ее матери, отбыла из города О. Причем в неизвестном направлении.
Он выдержал паузу и добавил:
— Барышня предпочла раствориться. Не зря. Она у нас — с биографией. При этом множество белых пятен темного цвета. Копать и копать.
Похоже, он ждал реакции Грекова. Но Женечка ничего не сказал.
Мамин протянул ему руку.
— Да, журналистское расследование — жанр опасный. Хотя и важный. Выздоравливайте. До встречи в Москве.
Когда он ушел, Женечка встал, медленно заковылял к окну. Но куцый и пыльный больничный двор, в котором прогуливались выздоравливающие, только мелькнул и тут же исчез.
Перед глазами его стелилась длинная скучная дорога, которой он шел сквозь Микрорайон вместе со своей провожатой — серые здания, серые стены, пористый получерный гудрон и лютые бездомные псы, которые яростно и ненавидяще бросались на мчавшиеся машины.
Ах, город О., милый посад, город здорового замеса, гарцующий с веком наравне. Сходим, подруга, в кафе «Лаванда», сядем, родная, в углу за столик, выпьем по бокалу мартини или другой похожей фигни. Поэты почитают стихи, а музыканты сыграют Вебстера. «Биг бен тайм» или «Ди ко€€мплет». Цивилизация, это ты.
И столько есть благодарных слушателей. И мил им совсем не один панк-рок. Могут при случае спеть Окуджаву — про то, как уходит в ночь отдельный десятый десантный батальон.
Все, что привлекательно выглядит да плохо лежит, мгновенно присваивается. Тотальное присвоение, блин! Еще один знак глобализации. Процесс не признает ни границ, ни старомодных ограничений. Присваиваются страницы истории. События. Судьбы. Победы. Песни. Присваиваются идеи. Учения. Вероучения. Имена. Присваиваются чувства и страсти.
Но как обманчивы тишина и теплая нега этой минуты. Весь этот притаившийся мир не дружелюбен, а глухо враждебен. И если белесый карла прав, и если с каждым днем все растет та самая, та — одна на всех — неискупимая обида, то и земля готовит свой счет за все, что она от нас претерпела.
Женечка Греков вновь посмотрел на тесный опостылевший двор. На выцветшей зеленоватой скамейке сидел ампутант из восьмой палаты, он отрешенно грелся на солнышке и так же отрешенно глядел на непривычный ему обрубок. Должно быть, вспоминал свою ногу.
«И я — ампутант, — подумал Женечка. — Выворотень». И сердце заныло, будто в него вбивали гвоздь.
Спустя неделю Грекова выписали, а через две он вернулся в Москву. До этого были три встречи с
