Американская дырка

– Ты лучше посмотри, кто там за столиком в углу, – пресекла мою рефлексию Оля.

Она, оказывается, употребила пудреницу в целях обследования пространства – чтобы понизить риск внезапных встреч. Бывают люди, которые появляются всегда не вовремя, точно зубная боль. Иногда их следует расценивать как испытание. Но женщины предпочитают всякий миг встречать во всеоружии.

Я посмотрел Оле за спину и обнаружил в дальнем углу за столиком Вову Белобокина, который под бумажным фонарём и портретом Мао Цзэдуна в красной раме беседовал с Анфисой – «фильтром» из «Лемминкяйнена». Белобокин был известным в питерских художественных кругах многостаночником – музыкантом, актуальным мазилкой и скульптором, в своё время активно подвизавшимся на Пушкинской, 10 и даже успевшим заявить о себе на международном поприще. Например, он был автором идеи возведения в Нью-Йорке на месте истреблённых башен-близнецов небоскрёба по неосуществлённому проекту архитектора Гауди, а рядом – башни архитектора Татлина. Предложение это даже обсуждалось в Нью-Йоркской мэрии, однако было отбраковано по соображениям не эстетического, но идеологического свойства – получалось, что экстремизм расчищает путь для триумфального шествия искусства по жизни, а это никуда не годилось. Кроме того, когда компания «British Petroleum» в порядке лёгкого бреда объявила конкурс на проект памятника Винни-Пуху, Белобокина угораздило войти в шестёрку финалистов, поскольку он провозгласил себя автором всех на свете кучевых облаков, которые в действительности не что иное, как самые большие и самые доступные для обозрения кинетические памятники Винни-Пуху.

Вова Белобокин был резок в общении, проницателен и умён каким-то особенным, изобретательным, но несбыточным умом – из порождённых им художественных проектов воплощался лишь один на сотню. В голове Белобокина постоянно роились несусветные замыслы, причём не только музыкального, живописного или скульптурного характера: он знал толк во всевозможных провокациях, мог легко вогнать девицу в краску, а малознакомого собеседника артистично довести до истерики, что, надо сказать, особенно любил. Помимо того, он время от времени эпатировал публику дурными манерами – например, начинал часто сморкаться в салфетки и кидать их горой в пепельницу. При этом он вовсе не относился к тому типу людей, у которых презрение опережает знание, он просто считал, что полнее и быстрее всего человека можно узнать в чрезвычайных обстоятельствах, и всячески эти обстоятельства вокруг себя плодил. Все его жёны, которых у него покуда было три, по очереди сбегали от Белобокина вместе с совместно нажитыми детьми, хотя как раз ребёнок рядом с ним, скорее всего, был бы в безопасности. Возможно, он не был бы ухожен и в срок накормлен, но и гнёт ханжества ему бы не грозил. К старым знакомым Белобокин был милосерден, однако и тем расслабляться не стоило – мягкотелость этот плут не любил и слабость наказывал. Беда в том, что в последние годы Белобокин разом много пил, пыхал и баловался грибами, а у жизни есть странное правило – побеждает не тот, кто красиво стартует, а тот, кто красиво финиширует.

Мы были с ним давними приятелями. Следовательно, знала его и Оля. Пару раз она испробовала на себе его ядовитый нрав и, как писал поморский соловей Шергин, «этой Скарапеи не залюбила»: Оля считала Вову человеком дрянным, ненужным и опасным, как осколок разбитой бутылки. Возможно, для многих он и вправду был таким. То есть кое-какие основания для тревоги лютка всё-таки имела, но врасплох её, благодаря пудренице, было уже не взять.

Странно, что нонконформист Белобокин, категорический противник общества потребления с его желудочно-кишечной цивилизацией, оказался в компании деловой дамы Анфисы да ещё что-то живо с ней обсуждал, воодушевлённо размахивая зажатыми в пальцах палочками. При этом на их столике стоял графин с водкой и утка по-пекински в хитроумной ярусной вазе.

Впрочем, ничего странного. Ещё в конце восьмидесятых Вова, как лидер группы «Голубые персты», прославился песней с такими буквами:

Хорошенькие девочки на склоне эскалатора
Достанутся колхознику, ударнику, новатору,
А нам с тобой достанется, что после них останется,
Но с нас с тобой не станется, с нас с тобой не станется —
Нам этого хватит.

– Кто с ним? – не глядя в угол, повела бровью Оля. С Анфисой она не была знакома.

– Да так, – небрежно отозвался я, – одна поклонница индийской анимации.

К нам подошла официантка и навострила карандаш.

Оля заказала морских гадов с сельдереем и острую жареную рыбу по-сычуаньски, а я – форель по- гуандунски и «гу лао жоу» – такое мясо с ананасом. Плюс бутылку пино-нуар и бутылку рислинга – Оля любила белое вино и могла пить его хоть под узбекский плов, хоть под имеретинские купаты.

Нам даже успели подать холодное, прежде чем Белобокин нас заметил.

Реакция его была, по обыкновению, буйной – он подошёл стремительно, раскинул руки, я встал ему навстречу, мы театрально обнялись и обменялись троекратным русским поцелуем. Оля тихо фыркнула – ей однополые лобзания претили.

– Что нового? – Я спрашивал не из одной любезности – порой, как было сказано, Вова изобретал довольно забавные штуки.

– Новости в газете, Мальчик.

– Газет не читаю, Белобокин. Это – свидетельство здоровой иммунной системы, ведь избыток информации разрушает личность.

– Тогда новости две. – Вова с нарочитой галантностью (его жесты на публике становились демонстративными) кивнул Оле. – Комиссия Конгресса по расследованию судьбы бен Ладена выяснила, что морские пехотинцы ещё в две тысячи втором изловили его в Торо-Боро, живьём зашили в тушу выпотрошенной свиньи и закопали в землю.

– Зачем так сложно? – удивилась Оля.

– Чтобы его душа из свиного гроба не улизнула в сады благодати. В результате эксгумации установили, что душу бен Ладена вместе с телом и гробом сожрали черви.

– Живьём зашили и закопали? – притворно усомнился я. – Без адвоката и суда?

– Двойные стандарты. И потом, желание сделать подлость порой бывает просто непреодолимым. – Белобокин пожал плечами: мол, что же ты хотел от этих мормонов? – Все материалы пока засекречены, но мне было видение. Я даже холст накрасил – «Усама во чреве».

Вот этим он и подкупал: вещный, предметный мир отступал перед ним куда-то на периферию бытия, на кромку реальности, а освободившуюся территорию заполняли миражи, отсветы, эхо... Он уходил от жизни не в искусство, а в пёструю, ершистую, насмешливую иллюзию, где, наверное, не всегда было комфортно, но где он от начала до конца был хозяином, так как не считал необходимым её, иллюзию, материализовывать. Поэтому его не было жалко. А вот его коллег по цеху стоило бы пожалеть: они уходили от жизни в искусство и находили там то, от чего бежали, – отвратительные сцены тщеславия и дикой погони за прибылью.

– А вторая новость? – Я всё ещё стоял, не зная – приглашать его за наш с Олей столик или нет.

– Вторая тоже про свиней. Я произвёл изыскания и дознался, откуда у хохлов взялась привычка к салу. Это ведь не родовая их черта, как, скажем, скупость. Сначала они у себя, как заведено в степи и по соседству, разводили баранов. Но им покоя не давали крымские татары – набег за набегом, етитская сила! А что супостату надо? Девок в полон да скотину. Уводят татары овечьи отары, пуб-па-бу-ду-ба... В общем, полный рок-н-ролл. Другой бы подумал: эхма, может, руку правую потешить, сорочина в поле спешить, иль башку с широких плеч у татарина отсечь? А эти – нет. Эти смекнули, что свиней крымчаки не берут, прикинули болт к пятачку и перешли с шурпы на сало. Сделали татарину противно. А тот и на девок-то только после баранины падал. Овец не стало, поголовье хрюшек возросло, набеги постепенно прекратились, и вышла пастораль такая – парадиз на шкварках. Вот так они на свинине татар и развели. Я это осознал...

– И холст накрасил, – заключила Оля.

– Нет, женщина, – с чувством полового превосходства возразил Белобокин, – триптих. «Запорожские казаки подкладывают свинью Гирею».

В своё время Белобокин, основывая вместе с Тимуром Новиковым галерею «Асса» и Новую академию, принимал живое участие в ликвидации перекоса / флюса на физиономии актуального искусства (будучи заматерелым индивидуалистом, потом он из новоакадемистов вышел), так что была, несомненно, и его заслуга в том, что в качестве хорошего тона возобладало мнение, будто революционное и реакционное в современном искусстве – синонимы, да и вообще: восхищаться утраченной красотой не зазорно.

Капитан, конечно, всю эту публику знал отлично.