рабочем порядке заняться наказанием Америки. В частности, я собирался проконсультироваться по телефону с запропавшим куда-то директором «Лемминкяйнена» по поводу дальнейших действий. Расклад покуда оставался прежним: Оля держала естественнонаучный фронт, я закрывал грудью метафизический, а Капитан, который время от времени вызывал во мне припадки слабо мотивированной ревности, осуществлял общее руководство и продумывал аранжировку проекта «Другой председатель» в целом.
– Слушай, – сказала Оля, садясь в машину, – а вдруг всё, что мы пишем и говорим, – правда?
Полчаса назад за утренним кофе она ознакомилась с моим герметическим откровением. Накануне лютка и сама не теряла времени даром – вчера она весьма правдоподобно сфальсифицировала кое-какие данные для одного серьёзного геологического сайта. Косвенно из этих данных выходило, что Кольская СГС давно разморожена и получает на-гора прелюбопытные материалы. Прозрачными обиняками давалось понять: материалы прелюбопытны настолько, что основная информация засекречена не то военными, не то военно-штатскими, не то – ни с того ни с сего – министерством финансов. Утечка сведений объяснялась тем, что вольные геологи напрямую этим ведомствам не подчиняются. Вчера талантливый взломщик Стёпа Разин с разового адреса, открытого в ближайшем интернет-кафе, проник в заповедные Тенёта и повесил всё это дело на www.issep.rssi.ru.
– Конечно правда, – не дрогнув, ответил я, всё ещё пребывая в состоянии демиургической горячки. – Мир – это то, во что мы верим. То есть не именно мы с тобой, а некие абстрактные мы, такой, что ли, коллективный субъект веры. А стало быть, и воли.
Обычно приступам красноречия я не подвержен, но сегодня был особый случай. В общем, я соловьём пропел примерно вот такую песню. Древние учили, что вселенная соткана из эйдосов, которые предъявляют себя в образе вещей и всяких материальных штучек. Платон считал, что вещи – только бледные подобия блестящих замыслов о них. Мол, эйдос как сущностная идея – это свежо, гармонично, сильно, а вещь – всего лишь кое-как сляпанная копия, если вообще не фальшивка. Хоть это и немилосердно по отношению к вещам, но понять Платона можно. Мне это на собственном опыте ясно. Однажды я задумал соорудить такую байду из сорока двух бронзовок на пространстве в полтора кубических дециметра. Для полного великолепия мне нужны были кисти цветущей таволги, так что пришлось обратиться к флористам. Они, конечно, сделали, что смогли, но мои мёртвые жуки выглядели в сто раз живее их гербария. Что делать – я залил своё сооружение одним эксклюзивным составом и, когда он закаменел, довольно неплохо продал эту цветущую глыбу, хотя чувствовал себя при сделке немного жуликом. Потому что замысел был несравнимо прекраснее.
Только представь – кусок чистейшего горного хрусталя, тяжёлый кристалл прозрачного воздуха с парящей внутри июльской таволгой, облепленной мерцающими бронзовками...
– Ты маньяк, – сказала Оля. – Давай лучше про эйдосы.
С Графского я повернул на Фонтанку и тут же притормозил, пропуская хлынувший через Невский и с мокрым шелестом идущий на разгон поток авто.
Про эйдосы так про эйдосы. Словом, Платон не оставил вещи шанса. Другое дело Аристотель. Он считал, что вещь способна облагораживаться, совершенствоваться в сторону блеска, если не будет лениться и если мы, как коллективный субъект веры и воли, будем ей помогать, верно её осмысляя. Так свинец под действием тинктуры вызревает в золото. То есть наши вера и воля, если они достаточно сильны, способны откорректировать эйдос мира, и мир к своему уточнённому замыслу подтянется. Таковы извечные отношения человека с творением.
Выдав эту тираду, я подумал, что, к сожалению, стоит вере и воле спустить пар, как творение вновь деградирует, точно дрессированный зверь, который после зимней спячки забывает все приобретённые навыки. Но бездействие перед лицом подобной перспективы – вовсе не мудрость, а позорное малодушие. По крайней мере, для тех, от кого пока не пахнет уксусом и мокрым порохом. Не уверен, что полгода назад мне удалось бы так ясно увидеть и назвать это различие.
– Я не поняла про откорректированный эйдос, – призналась Оля, манипулируя сигаретой и зажигалкой в попытке обжить пространство ещё не обогретого салона.
– Всё просто. Помнишь, лет десять–двенадцать назад началась массированная корректировка эйдоса ментов? Не один год корректировали, но... не вытянули ноту. Только всего и поправили что постовую форму. Чуть идею не осрамили.
Мы проскочили мимо банковского центра, выросшего на долгих руинах, произведённых в середине девяностых строительной фирмой «Лемминкяйнен» – той самой, у которой Капитан слямзил имя для своей фабрики немыслимых услуг. Далее я сказал, что прорицание будущего, прозрение грядущих дней – вздор, небылица. Мир слагается верой и волей. К сожалению, по большей части совершенно безотчётно. Взять Достоевского. Принято считать, что в «Бесах» он предрёк русский хаос, предсказал кошмар ухнувшего на Россию революционного террора. А между тем всё было прямо наоборот – он сам вызвал этих бесов на русскую сцену. То есть у Фёдора Михайловича и его ошалевших почитателей хватило веры на то, чтобы эйдос России принял поправку о фазе социальных потрясений, полосе гражданского ужаса, а Россия земная к этому наведённому образу только зачарованно подтянулась. И так – со всяким сбывшимся пророчеством.
– Постой, но ведь были же до «Бесов» Каракозов и Нечаев, – припомнила Оля.
– Правильно. Их накануне вызвал Чернышевский. Он закончил свой бестселлер 4 апреля 1863-го и сопроводил это событие заявлением, что, мол, главный герой – Рахметов – исчез, но он появится, когда будет нужно, года через три. А Каракозов стрелял в государя у решётки Летнего сада именно 4 апреля 1866 -го, ровно три года спустя. Это совпадение заметили даже в правительстве, и граф Муравьёв, который «Вешатель», на всякий случай навсегда закрыл журнал «Современник».
– Как-то театрально получается. – Оля смахнула с лица светлую прядь. Кожа у неё от природы была немного смуглая, и загар на ней держался долго – золотой, как корочка на сайке.
На это я заметил, что, если мне не изменяет память, террор – термин из аристотелевской «Поэтики». Он означает пик отрицательных эмоций у зрителей греческой трагедии. Вообще, мы многие вещи, не задумываясь, понимаем навыворот – в силу привычки, потому что так запало некогда при первом предъявлении. Есть русская поговорка: не мытьём, так катаньем. Этимологический словарь русской фразеологии отсылает к стирке: мол, раньше прачки бельё «мыли» и «катали» на вальках и досках. Но мы же не китайцы, ей-богу, чтобы крыть прачечными идиомами. Есть у нас серьёзные слова: мыт и кат – налог и палач. То есть не податью, так через палача – вот это по-нашему. Или взять латинское: человек человеку волк. Наверняка римляне имели в виду совсем не то, что имеем в виду мы. То есть совершенно не то. Они же боготворили Ромула, вскормленного волчицей. На Капитолийском холме стоял кумир – кормилица- волчица даёт набухшие сосцы младенцам-близнецам. Говоря так, они говорили: мы – стая и потому сильны.
Я встал на правый поворот под светофором у Обуховского моста. Впереди лоснился новый толстозадый «ситроен» – с недавних пор такие полюбили криминального вида пузыри. Должно быть, из-за багажника. Он у этой железяки был большой, трупа на три.
– Но это цитата из Плавта, и по контексту смысл негативный, – возразила Оля.
– Плавт взял расхожий оборот и ёрнически его переосмыслил. Он был комедиографом, а у хохмачей принято глумиться над традицией. Точно так же до него Аристофан хохотал на обломках греческой трагедии. После этого террор пошёл из театра в жизнь. – Я мельком взглянул на лютку, и мне понравилось, как она на меня смотрит. Что ж, может, я и вправду сто?ю о-го-го чего.
– Здо?рово, – сказала Оля. – Получается какое-то кафе с тугим на ухо официантом. Плохо попросишь – ну, без должной веры и воли – ни черта не получишь. То есть получишь то, что хорошо попросили за другим столиком, – всем подадут именно это.
– Точно. Жаль, мало кто это понимает. Достоевский от избытка чувств писал, он думать не думал, что бесов заказывает. Знал бы – наперёд десять раз взвесил. Так что волю надо проявлять осознанно и корректировать эйдос осмотрительно – заказ-то могут и подать. – В общем, я на свой лад перепел Оле идею Капитана о возведении угодной себе реальности.
– Страшно... – широко распахнула глаза лютка. – Порой так хочется безумия и произвола... А вдруг мне подадут чей-то чужой произвол?
– Брось, – успокоил её я. – Люди хотят повышения жалованья, продвижения по службе, любви женщины и улучшения берлоги. На большее их не хватает, что, конечно, тоже своего рода безумие.
