тут, в замедленном мгновении исхода, заметил перемену: кабанье рыло, глухарь и лосиная морда оставались на своих местах, но вместо террариума с туркменскими лягушками на подставке, увенчанной коринфской капителью, стоял подсвеченный аквариум с рыбками, достойными внимания.
Но я не мог им дать его.
О Боже! Всё совсем не так: любить – значит перейти в такое состояние преданности любимой, при котором разница между жизнью и смертью становится неразличимой. К сожалению, с солдатами противника происходит примерно та же история.
Выйдя на улицу, я внезапно обнаружил в своём кулаке смятую пластмассовую коробочку из-под фотоплёнки с раздавленным в полную дрянь жуком внутри. «А вот тебе и закрепляющая жертва!» – я размахнулся и швырнул погубленный трофей в обсыпанный белыми гроздьями куст сирени.
Глава десятая
ПИСЬМА РУССКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА
1
Два дня я сбрасывал с мобильника все люткины звонки, а к городскому телефону просто не подходил. Трижды на трубку мне звонил Капитан – ему я тоже не ответил. К чёрту слова. Не нужно ни объяснений, ни изобретательных апологий. Горящий дом нуждается в усердии пожарных, а не в комментариях поджигателей.
Я говорил уже: Оля (вполне допускаю – невольно) так лихо играла на клавиатуре моих чувств, что мне давно требовался настройщик. В этом было всё дело. Если человек долго находится в состоянии любви / ненависти, это пагубно сказывается на его здоровье. Псковская история разладила меня в конец – в воздухе пахло неврозом. Тянуть дальше было нельзя. Следовало разобраться с ощущениями, мыслями, убеждениями и восстановить в своём сознании пошедшую кувырком чувственно-ментальную конфигурацию.
Ко всему я нашёл в Тенётах мастера небесных дел. То есть того, кем он был до тех пор, пока тринадцатого января тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого на Старый Новый год не пропал при невыясненных обстоятельствах в районе посёлка Семрино. Всё сходилось – тело не было найдено, так что Федеральный суд Красносельского района СПб вынес решение о признании его умершим лишь десятого мая две тысячи первого. Последние сомнения рассеивала фотография: молодой облакист, тогда ещё жгучий брюнет, холодно улыбался во весь свой огромный джаггеровский рот, а его шею обвивала живая змея. Тогда он и впрямь был легендой. Настоящей, с полярным разбросом мнений и оценок современников и сопутствующей его имени мифологией.
Ну что же, по крайней мере один вопрос был решён – история с ложей вольных камней оказалась правдой. Однако в теперешнем моём состоянии это открытие не произвело на меня должного впечатления – эмоционально я был мёртв. То есть внутри меня клубилась тьма такого сорта, что сквозь неё не пробивалось ни малейшего мерцания.
Недолго думая, в настройщики я выбрал Капу. Благо она не возражала. Она вообще не раз уже наклоном головы, улыбкой, взглядом, как бы нечаянным касанием давала мне понять, что, вопреки завету Гераклита, в одну Капитолину вполне можно войти дважды. Мы сговорились в миг. Капа написала заявление с просьбой предоставить ей неделю за свой счёт, чтобы навестить в Осташкове больную тётю. Я его завизировал. Потом я известил загипсованного бухгалтера, что на восемь дней командирую себя в Барнаул на буровые по неотложному геологоразведочному делу – сам же одолжил у барственного Увара палатку, купил широкий надувной матрас, две шестилитровые пластиковые бутыли с водой, кое-какую снедь на первое время, котелок, два спальных мешка, и мы с Капой, погрузившись в «сузучку», в тот же день (была пятница) отправились куда глаза глядят.
Глаза, однако, как заворожённые, глядели в сторону Киевского шоссе, ведущего к окаянному Пскову. Помнится, Оля видела проблему в том, чтобы оказаться уличённой. Что ж, она дала мне повод убить её из- за любви. Дала повод... А может быть, она сама уже давно ступила на путь Огранщика? Но какой вершины она могла достичь в столь юном возрасте? Или моя первая мысль о ней, как о тургеневской девушке, успевшей поработать на панели, была верна? И вообще – откуда у неё, геологини, суждения о Жижике и Петронии? Может... Но нет, всё – я больше об этом не думал.
Я больше не думал об этом, нет – всё.
Походный кожаный несессер с морилкой, эфиром, пинцетами, шильцем, фильтровальной бумагой, складным капроновым сачком с телескопической ручкой, коробками с ватными матрасиками и прочей энтомологической чепухой был при мне – о том, что у дровосеков вовсю уже начался лёт, а для добычи жужелиц весна и начало лета – лучшая пора, забывать не стоило ни при каких обстоятельствах.
На Московском проспекте у сада Олимпия густо пахло табачным листом (сигаретная фабрика).
В фонтане у нового здания Национальной библиотеки мерцал призрак небольшой радуги (так падал свет).
Мобильники выключили на Пулковских высотах, как раз напротив купола обсерватории, через который проходит Пулковский меридиан, дающий ход петербургскому времени – тому самому, что всеми по недоразумению считается московским. Одновременно я велел Капе заклеить часы на информационном дисплее «сузучки» мозольным пластырем из автомобильной аптечки. Оба действия носили символический характер – мы выехали из циферблата, который на тот момент показывал 16:28. Следующие девять дней (пять рабочих плюс прилепленные с двух сторон выходные) нам предстояло жить, как птицам небесным, измеряя поступь хронометра по солнцу, звёздам и по чувству голода. И ни в коем случае не думать. Не думать
Сегодняшний день был без номера. То есть обозначался дыркой – 0.
2
Обедали на трассе в Феофиловой Пустыни. Трактир назывался сказочно – «Емеля», хоть и располагался в близком соседстве с гнездилищем алчных дорожных ментов. Впрочем, те тоже стали уже существами вполне фольклорными. Наравне с новорусскими и чукчами.
Когда подали салат, я глазам не поверил – одной порции хватило бы, чтобы набить подушку.
Мимо вероломного Пскова ехать я не собирался. Кроме доводов личного, чисто эмоционального характера, был ещё один – через час-полтора следовало начинать поиски места для ночлега. Хоть ночи сейчас стояли светлые, на обустройство бивака требовалось время. Между тем найти спокойный уголок, желательно у проточной воды, на шумной Киевской трассе будет нелегко.
Закурив возле раскалившейся на вечернем солнце «сузучки» послеобеденную сигарету, я открыл дверь, чтобы из салона схлынул жар, достал из бардачка карту и разложил её на горячем капоте.
Решено было свернуть в Лудонях на Порхов.
Дорога оказалась вполне приличной и практически пустой – деревни, выбоины, люди и встречные машины попадались на ней одинаково редко.
За Боровичами – как указывала карта – был поворот на деревню Хрычково. Свернув, мы миновали мост и сразу за ним скатились по проселку на берег Шелони. Примерно в полукилометре от большака нашли отличное место – холмистый луг, ивы по берегу реки, излучина с песчаной косой. Эдем, если б не звенящие кровососы.
Поставив палатку и с трудом надув необъятный матрас, я пшикнул на сетчатый полог антикомариным спреем, развел, как скаут, с одного щелчка зажигалки костёр из собранного Капой по кустам валежника и на треноге подвесил котелок. Мы были не голодны, поэтому решили ограничиться чаем и бутылкой водки, к которой на закуску посекли четвертинку хлеба, косичку копчёного сыра, немного бастурмы и два внушительных огурца.
Пока закипала вода в котелке, мы смыли с себя дорожный прах, искупавшись нагишом в Шелони. Вода была холодная, налимья (должно быть – ключи); Капа визжала, как хрюшка, и, кажется, была счастлива. Я проплыл на глубине вдоль берега туда-сюда, продрог и, прикрывая сморщенную мошонку бутылкой охлаждённой в речке водки, побежал к костру растираться полотенцем.
В сером сумраке надо мной прогудел какой-то жук. Я тут же сделал стойку, но жук уже растворился на тёмном фоне прибрежных кустов. Внимательно оглядев окрестности, я заметил... Нет, не заметил – мне лишь почудилось возле кроны большой ивы метрах в пятидесяти от нас какое-то весёлое роение. Я отставил рюмку и подошёл поближе. Так и есть – в вышине вокруг ивы кружили с басовитым гулом изнывающие от желания исполнить свои половые роли майские хрущи. Их было, наверное, десятка полтора.
